Дуська
|
Вечер за вечером она, уже дряхлая и немощная старуха, раскладывала на скрипучей кровати свои старые тетради, в которых когда-то по молодости писала наивные и слегка даже глупые стихи. Уже давно она не перечитывала ни одно из них, и потому смысл этих никому не адресованных посланий теперь оставался для неё чем-то сакральным и недоступным. С глухим сопением и частыми всхлипываниями наблюдала она за давно ушедшим от неё временем, но всё ещё живущим на измятых и пожелтевших листах. Иногда её отвлекал очередной порыв ветра, то злобно, то с надеждой завывавшего где-то за окнами. Тогда она, уставшая от долгого и томительного одиночества в ветхом доме, отстранялась от своих печальных мыслей, отодвигала тетради в сторону и усаживалась у окна на край кровати, чтобы хоть чуть-чуть понаблюдать за жизнью, которая, как и прежде, продолжала проплывать мимо неё. В начале седьмого вечера начинало раздаваться беспокойное мычание коров, предвещавшее о приближении стада к деревне, а мгновением позже можно было услышать обжигающий уши звук пастушьего кнута, жестоко хлеставшего искусанные мухами костлявые бока бурёнок. Когда стадо проходило мимо её дома, старушка, почёсывая дряблую кожу подбородка и вытирая слёзы, появлявшиеся на глазах от напряжения, начинала тщательно рассматривать каждую корову и тщетно пыталась вспомнить, кому именно та принадлежит. Но конечной целью этого незамысловатого действия было вовсе не то, чтобы проверить свою память, жаловаться на которую с каждым новым днём приходилось всё чаще. Старушка, волнуясь, искала взглядом трёх белых коровок, принадлежавших её сыну, дом которого находился через две улицы от неё. При виде этой «белой» семьи старуха со всей оставшейся в руках силой крепко сжимала край засаленной серой шторы: она представляла себе образ сына, ещё молодого мужчины, но уже давно отдалившегося от неё, и мучительная горечь безжалостно терзала её слабое сердце. Сын Виктор работал охранником в одной крупной фирме, и каждые полмесяца ему приходилось уезжать за триста километров от родной деревни. Старушка считала это занятие недостойным её любимого сына, ведь не для того же он пять лет потратил на учёбу в университете, чтобы потом за какие-то гроши трудиться непонятно где и непонятно кем. Евдокия Агафоновна, так звали маленькую старушку – главную героиню нашего повествования, – не плакала, не кричала на Виктора, а лишь приводила правильные и убедительные, как думала она, доводы. Частые разлуки приносили старушке только боль, и она не могла смириться с тем, что эта опасная работа отрывала сына от её материнского сердца, от дома, где живут его дети, и, наконец, от деревни, в которой он родился и вырос. Виктор всегда внимательно выслушивал мать, и кто знает, что в эти минуты происходило в его гордой душе. Как бешено и горько порою стучало его сыновье сердце, когда перед ним, не плача, но открыто страдая, мать – маленькая, сухонькая и одинокая старуха – стояла посреди грязно убранной кухоньки: она часто размахивала морщинистыми руками и не уставала повторять, как сильно любит его – единственного сына, гордость её и надежду. Виктор подолгу засиживался у Евдокии Агафоновны и уходил только поздним вечером, когда на улице с трудом различались чьи-либо силуэты. Евдокия Агафоновна, или, как называли её деревенские женщины, Дуся в очередной раз оставалась со своим старческим одиночеством, всецело погружаясь в него и становясь его неотъемлемой частью. И, удивляясь самой себе, мало-помалу Дуся настолько свыклась с мыслью о своей одинокой жизни, что предложи ей кто-нибудь другую, она ни за что бы на неё не согласилась. Каждый вечер Дуся, ещё до того, как садиться к окну и разглядывать унылое стадо коров, в комнатке с серыми обоями и огромной круглой печью подходила к зеркалу, высотой аж до самого потолка, и медленно, словно пугаясь собственного отражения, принималась расчесывать непослушные и тонкие пряди седых волос. Но нет, было бы ошибочно думать, что Дуся боялась смотреть на себя в зеркало. Напротив, она смотрела решительно, словно бросая вызов отражавшему стеклу, не знающему ни жалости, ни пощады, и всегда, сколь бы долго ни длился этот молчаливый зрительный поединок, Дуся одерживала неоспоримую победу. Она была удивительно уверена в себе. Всегда и всем Дуся говорила, что уж она-то, семидесятипятилетняя старуха, выглядит так, как надо: и фигура у неё неплохая, и лицо она сумела сохранить, а что касается души, так та явно ещё молода и такой останется до самой её, Дуськиной, смерти. Оставшись один на один с хозяйкой судьбой, Дуся вдруг незамедлительно решила, что теперь-то уже наверняка пришло то время, когда можно и нужно следить за фигурой. Каждое утро Дуси начиналось с семи-восьми часов: она медленно открывала глаза и нащупывала в постели ватной рукой рыже-белый пушистый комочек по кличке Алина. Минут десять, а то и целых полчаса уделяла тому, чтобы этот комочек разбудить и разнежить, гладя его по тёплой и чистой шёрстке. Старушка с немалыми усилиями заставляла себя подниматься с постели. И хотя даже она не могла объяснить, зачем просыпаться тогда, когда просыпаться совсем и не хочется, сила привычки брала своё. И Дуся, еле передвигая ноги по скрипучему деревянному полу, шагала на кухню, где с неохотой начинала готовить скудный, но по её мнению, полезный завтрак, который начинался не раньше одиннадцати часов утра. До этого момента она могла, глубоко сосредоточившись на собственном голоде, прямо сидеть за кухонным столом и с безразличием, присущим только натурам за семьдесят, рассматривать чахлые герани на покосившемся подоконнике с облупившейся грязно-белой краской. За время этого невыносимого и томительного ожидания кошки Евдокии Агафоновны успевали по десять раз запрыгнуть на стол и быть согнанными с этого стола огрубевшей рукой хозяйки. Они жалобно мяукали и злобно фыркали, когда Дуся начинала шаркать под столом ногами, где они устраивали не иначе как рыцарские турниры. И лишь тогда, когда часы показывали десять сорок пять, Дуся, потирая больную спину, медленно вставала из-за стола и, бормоча что-то, понятное только ей, направлялась к большому холодильнику, который стоял на кухне, наверное, уже больше тридцати лет. Из него-то Дуся и доставала синюю железную кастрюльку, в которой порою даже по целой неделе хранилось кипячёное молоко. Оно было для кошек настоящим лакомством, и они, не выказывая никакой благодарности хозяйке, принимались жадно, давясь и постоянно рыча друг на друга, лакать его. Евдокия Агафоновна улыбалась и была счастлива, осознавая, что кому-то на этой земле она ещё в состоянии дарить радость. Она ставила кастрюльку до следующего утра обратно в холодильник и уже только после этого (ровно в одиннадцать!) шла к плите, на которой, уже немного остывшая, стояла её, Дуськина, каша. Ближе к вечеру, когда солнце уже собиралось садиться за далёкую и необыкновенно яркую линию горизонта, Дуся любовалась изобилием цветов в своём саду, отличавшимся от всех прочих невообразимым простором и размахом для одного человека. Дуся тихо напевала старинные романсы, о существовании которых деревенская молодёжь уже и не подозревала. Напевая, старушка устало шагала к высокому забору, со скрипом отворив калитку которого, усаживалась на крохотную скамеечку жёлто-зелёного цвета, чтобы перед сном как можно дольше полюбоваться скромной деревенской улочкой со всей её пылью и грязью неасфальтированных дорог. Именно в такие моменты, когда взору открывалось волшебство красок летнего вечера, Евдокия Агафоновна, всецело погружаясь в свои печальные мысли, предавалась воспоминаниям о прошедших годах. Как раз это прошлое Дуся считала концом своей жизни и до сих пор никак не могла понять, каким образом удалось ей, отчаявшейся и слабой, вновь обрести смысл существования и продолжать бороться со всей путаницей и несправедливостью бренных дней. Дуся, глядя на золотисто-розовую линию заката, покачивала головой, будто не соглашаясь с тем, что говорил ей разум: она видела перед собой того человека, которому с любовью отдала пятьдесят лет жизни. Юрий стоял перед ней так, как стоял бы, будь он сейчас жив. Его седые кудрявые волосы отчасти были спрятаны под тряпичной кепкой, именно такой, какие носят почти все старики, живущие в деревнях. Темно-синие штаны как всегда были вытянуты в области коленей, а под распахнутой клетчатой бордовой рубахой была надета застиранная желто-коричневая футболка с дыркой под правой подмышкой. Юрий смотрел на Дусю всё тем же непонятным взглядом, по которому невозможно было догадаться о ходе его мыслей. И Дуся с невыносимой болью в груди пыталась вырвать из себя воспоминание о том пустом, никому не адресованном взгляде, которым Юрия ровно четыре года назад наградила смерть. Потом мысли Дуси, независимо от её собственного желания, подхватывали новую волну и уже с морозным и несчастным ноябрём катились по дороге в соседском ЗИЛке, подпрыгивая на частых кочках. Справа – Виктор, слева – старшая дочь София, спереди – внук и внучка. И она, Дуся, не плача, не причитая, словно равнодушная, смотрела на Юрия, спокойного – как будто спящего. Она никак не могла понять, почему он, ещё позавчера державшийся за неё тёплой морщинистой рукой, не встанет и не скажет всем, чтобы они расходились. Ведь он живой. Живой! Потом Дуся, словно придя в себя от минутного помутнения, вспоминала как ночью – той ночью, когда Юрия не стало, – он, бесконечно плача и воя от нестерпимой боли, хватал её за руку. Кое-как разжимая губы, Юрий умолял старуху принести ему из гаража толстую верёвку, которой он когда-то подвязывал капот своего старенького, но всё ещё исправно работавшего УАЗика. Дуся не проронила ни слезинки, лишь старательно объясняла Юрию, что это – не выход, что он, Юрий – любовь её и душа – должен стремиться к жизни, что всё ещё у них – двух неразлучных стариков – будет хорошо. Дуська понимала, каково Юрию, всё время сползавшему с кровати на пол с гримасой боли на бледном лице. Она не могла позволить себе выполнить его желание, потому как жить дальше, осознавая, что это она, любящая жена и мать двоих детей, помогла мужу уйти от земных дел, мучила Дуськино сердце. И закрывая глаза на стоны, слёзы и бесконечные мольбы мужа, Евдокия Агафоновна всю ночь просидела у кровати Юрия, уговаривая его до конца терпеть и бороться за свою драгоценную жизнь. К семи утра Юрий уснул, и Дуська, облегчённо вздохнув, вышла на кухню. Ей никогда раньше не приходилось видеть мертвецов. Нет, она, конечно, не раз бывала на похоронах, но это совсем другое – Дуся не знала, как понять, умер человек или нет. Поэтому, когда она, вновь зайдя в комнату и увидев мужа, мирно спящего с нежной улыбкой на губах, не сразу поняла, что произошло на самом деле. Ещё минут пятнадцать Дуся тщетно пыталась нащупать у него пульс и уловить его дыхание, и лишь после всего этого, полностью разочаровавшись в собственных силах, Дуся набрала номер снохи, которая как можно спокойнее объяснила Дусе, что со всеми ними случилось. ЗИЛок продолжал катить по пустынным улицам тихой деревни. За ним, словно змея, петляла длинная очередь желающих проститься с умершим. Дуська не смотрела на них – она вообще ни на кого не смотрела, только на него, спящего и живого. Она верила, что живого. И лишь когда ЗИЛок тяжело так, как будто прочувствовав Дуськину боль, повернул на само деревенское кладбище, Дуся начала тихо и протяжно выть. Когда машина остановилась в трёх метрах от могилы, заранее вырытой деревенскими мужиками, и пришла пора всем слазить с заледеневшего кузова, старушка, осознавая неизбежность происходящего, разрыдалась с такой невероятной силой и яростью, что уже до конца погребения не могла себя успокоить. Она плакала так, как, наверное, не плакала никогда. Её лицо, и без того обезображенное старостью, исказилось до неузнаваемости: глаза и нос покраснели и вспухли, а рот то и дело открывался, словно у рыбы, просящей живительный глоток воды. Дуся искренне пыталась понять тех людей, которые пришли на похороны, но не могла. Почему они, вроде бы такие серьёзные и образованные, никак не осознают, что хоронят живого человека, почему никто не может их остановить? А сын? А дочь? А внуки? Почему они молчат? Почему никто из них не схватит эти злосчастные белые полотенца и не вытащит деревянный гроб обратно? Дуся присела на ледяную землю, слегка прикрытую хрустящей корочкой грязного снега. Юрия уже опускали в глубокую могилу, и видеть это было для неё подобно смерти, потому она, чтобы хоть как-то пережить весь этот кошмар, закрыла глаза руками и изо всех сил старалась сосредоточиться на чём-то своём. Однако через пару мгновений Дуська уже бежала к могиле и, срывая голос, кричала Юрию, чтобы тот перестал выделываться и немедленно вставал из тяжёлого соснового гроба. «Он спит! Спит! Спит! – неустанно повторяла Дуся. – Дедка, а дедка, вставай давай, ну хватит!» …Тихий летний вечер подходил к концу, и Дуська, часто моргая, чтобы не дать слезам вырваться наружу, снова медленно заковыляла в дом. За ней, как и прежде, игриво бежали две кошки, то и дело путаясь у неё под ногами, и Дуське через каждые пару секунд приходилось останавливаться и ждать, пока успокоятся её любимые питомцы. Дойдя до крыльца, Дуся всё-таки не выдержала и разревелась, и в тот же миг небо отозвалось тёплыми бисерками грибного дождя. Не смотря на лето в доме было холодно, и поэтому Дуся надела шерстяные носки. Выпив стакан клюквенного морса, она легла на кровать, ту самую, на которой когда-то умирал её Юрий, и приготовилась ко сну. Евдокия Агафоновна вдруг вновь почувствовала себя несчастной и брошенной всеми, и слёзы, эти вечные слёзы, в очередной раз внезапным потоком хлынули из её покрасневших глаз. Через пару минут Дуся встала с кровати и прошла на кухню, где в полной темноте продолжала рыдать, сидя на шатающейся табуретке до тех пор, пока в сенях не раздался стук в дверь. Дуся никого не ждала, но её чуткое сердце сразу определило, что это пришло счастье. Старушка поторопилась открыть, и какова была её радость, когда она увидела перед собой внучку, пришедшую к ней ночевать. Это неудивительно, что именно в такие моменты Дуся снова верила в жизнь, и именно в такие моменты её одиночество пропадало куда-то далеко и надолго. Теперь она снова была уверена, что проживёт ещё не один десяток лет, и все эти годы будет любимой и нужной. Позже, когда в комнате раздавалось чуть слышное сопение внучки, Дуся снова плакала, только теперь уже не от безысходности своего одинокого существования, а от бесконечной радости, осознавая, что ей по-прежнему есть ради кого жить. *** Под тихий щебет синиц Дуся с нескрываемым наслаждением вспоминала, как когда-то давно, наверное, когда ей было лет шестнадцать – не больше, рослый парень, услышав её звонкое пение, крикнул, пожёвывая сладко пахнущую папиросу: «Знаешь что, Кукла, украду я тебя, так и знай. Вот вернусь из армии, и моей будешь». |
||
| Категория: Рассказы | Автор: Оксана Гримме | нравится 0 Дата: 10:10:2012 |