как витька чеснок вёз лёху штыря в дом инвалидов.
|
сумбурно появившийся крик о кинокартине «Как Витька Чеснок вёз Лёху Штыря в дом инвалидов» (Александр Хант), «еду по России — не доеду до конца», фразе, ставшей личным слоганом фильма и монологе Виктора Чеснока — коротком, но выпотрошившем изнанку души. Витьке Чесноку двадцать семь. Двадцать семь шатких, неустойчивых, обделённых. Двадцать семь — этакий праздничный торт к какому-нибудь празднику, к дню рождению, например. Только вместо изысканной вычурности начинки (шоколадный бисквит, пропитанный сиропом на коньяке и сливочный мусс с ароматом горького шоколада — точный рецепт с какого-то сайта, который я выписывала в тетрадь в девяносто шесть листов в мае семнадцатого) — здесь затхлость провинций, выступающая не просто фоном для существования и некоторых подобий жизни главного действующего лица, а являющаяся самым настоящим центровым персонажем, играющим немаловажную, но кажущуюся на первый взгляд неприметной, роль. Почти как с Петербургом Достоевского — Петербург, выкрашенный Достоевским-маляром в грязно-жёлтый цвет, в моём подсознании ещё и отдающий, почему-то, какой-то болезненной болотно-блевотной зеленцой, на пятнадцатой минуте фильма врывается в мозг как-то резко, с несвойственной скоростью, пролетает по коридорам, стучится в двери, а когда двери, наконец, открываются, вмиг куда-то исчезает, или сдавливается такими угнетающими, сырыми и затхлыми, но поэтому — родными, самобытными пейзажами и интерьерами, понять которые может только человек, выросший среди них, впитавший всю эту дворовую горечь и провинциальную тоску, иной раз граничащую с депрессией. Седьмая минута тридцать восьмая секунда фильма — как раз то русское, как раз то наше», и именно этот фрагмент без приглашения ворвался в мозг в тот момент, когда я открыла текстовый документ и начала судорожно блевать избытком эмоциональных скоплений на пиксели экрана. Есть такая группа, российская, наша, называется «Кровосток», и есть у них трек о бандитской жизни под названием «Биография». Борис Барабанов, обозреватель газеты «Коммерсантъ», написал — «Текст о бандитской жизни под названием «Биография», например, хоть и не подлежит даже минимальному цитированию в массовых СМИ, представляет собой, может быть, лучшее рифмованное произведение на тему «кровавых 90-х». Будь моя воля, я бы, ни секунды не сомневаясь, включил его в учебники истории». А теперь ещё факт, для тех, кто не знает, или, быть может, забыл в повседневной суматохе взрослой жизни — в учебниках русского языка (чаще всего до девятого класса, ибо потом уже — экзамены, и там, сами понимаете, не до картинок) есть такие вставки с картинами, картинами разными — известными и не очень, современными и пропитанными духом старины, и по картинам этим, или по отдельным их фрагментам современные школьники должны написать сочинение. Оно так и называется — сочинение по картине. Так вот, немного переиначить высказывание Б. Барабанова и отнести его к фильму Александра Ханта — «Будь моя воля, я бы, ни секунду не сомневаясь, включила этот фрагмент (07:38 минута фильма) в учебники русского языка. Пусть пишут сочинения по тому, что знакомо если не всем, то уж большинству современных детей». Говорю «большинству», ибо сама знаю, по своим наблюдениям — многие сейчас растут в каких-то «европейских условиях», забывая даже шестые, седьмые и восьмые годы (дети нулевых, например, а я, например, принадлежу именно к нулевым), и совершенно не зная атмосферу девяностых и нулевых также. Тут на ум лезет кинокартина «Рассказы» Михаила Сегала — самое начало фильма, первый рассказ, всё пропитанно ленивой, безынтересной бутафорией, которую наше русское общество жадно перенимала с ряда европейских стран, а Европа в моём представлении, хотя я и ни разу там не была, выглядит как раз-таки как красивая снаружи театральная / киношная бутафория, бесполезная, искусственная, лживая, облепленная фальшью и обманчивым ликом, а изнутри — такая же грязная, липкая, задыхающаяся в смраде. Может, Россия такая же, как и, наверное и опять — может, любая другая развитая на первый взгляд страна. У нас бутафорный город — Москва, капни глубже — всё в точности, как в кинокартине «Как Витька Чеснок вёз Лёху Штыря в дом инвалидов», всё в точности, как на седьмой минуте тридцать восьмой секунде фильма. Долго можно рассуждать на тему бутафории стран / городов, и всё равно никогда не прийти к выводу, всё равно не обобщить всё сказанное и не подвести мысль к финальной черте. Может, проще и легче сказать, что весь мир, вся планета целиком — это и есть бутафория? После этой фразы оппоненту и добавить будет нечего. Красивое завершение спора и красивое завершение моего лирического отступления, которое как-то незаметно для меня самой отвело от главного — от того, как Александру Ханту тонко и искусно удалось передать подлинный облик России. Той России, которую я видела и образ которой я отразила в одной из своих миниатюр — «По периметру обветшалых гостиных». Мне в какой-то момент даже показалось, что А. Хант вероломно вторгся на территорию моего разума и нагло своровал оттуда всё то, что я видела из окна своей сталинки. За такое потрошение того сгустка чувств самых разных сортов я готова кланяться ему в ноги. Настолько всё живо и вместе с тем — мертвенно. Вот за что, наверное, я и люблю Россию. Но только ту Россию, какую показывает Хант. Мою. Моя Россия — захолустна и несчастна, поэтому и так любима мною. И герои (Витька Чеснок и Лёха Штырь) такие же. Особенно чётко засел в голове монолог Чеснокова — «Папашу моего пожалел, да? Ну может тебе его пригнать? Будешь за ним ухаживать. Тебе твой батя, наверное, велик покупал, на рыбалку тебя водил, а я видал, как матушка у меня в петле болталась. За то, что этот гандон её бросил. Ей бы, сука, радоваться, что он её наконец-то бросил, а она в петлю из-за этого полезла. И потом двенадцать лет от звонка до звонка в детдоме. Кто-нибудь поинтересовался? Нет. Апельсина сраного никто на Новый год не прислал. Пожалел он его… Ты бы меня пожалел». В этом монологе всё — обида, ненависть, озлобленность, горечь, боль, зависть. И из всего этого, из всей этой страшной смеси сшито колючее одеяло, в которое завёрнуто то сокровенное и скрытое от людей и от самого себя — то, о чём зрители кинокартины могут догадываться, но в чём убеждаются впервые только на шестьдесят первой минуте тридцать седьмой секунде (01:02:37). Когда отец Чеснока, Лёха Штырь, рассказывает историю из детства в полумраке машины, на фоне тёмной, плохо освещённой трассы, обшитой полосами зелени, историю про хлеб, масло, сало и сахар, единственную историю из глубин сознания, о которой узнаёт зритель, когда Лёха Штырь рассказывает об этом, казалось бы, незначительном моменте из жизни трёхлетнего Чеснока, последний вдруг отбрасывает в сторону это колючее одеяло, и не просто отбрасывает, а сжигает, и не притрагивается больше к обгоревшим клочкам и пеплу, срывает с лица маску и умывается теперь уже не смесью из ненависти и жгучей обиды, а слезами, пусть и слезами внутренними, слезами по изнанке. Наверное, этот фильм ещё и опровергает высказывание «Отец не тот, кто зачал, а тот, кто воспитал», иначе как объяснить тот факт, что между людьми, один из которых держит обиду и ненавидит, презирает, а второй — не вспоминает вовсе, за какие-то несколько дней и ночей пробуждаются родственные чувства, а обиды если не проходят, то, по крайней мере, отступают на второй план? Или как тогда объяснить то, почему Чеснок ещё несколько минут растворяется в старом кресле на улице, а отвернувшийся к стенке Штырь грубо, маскируя за этой грубостью надежду, несколько раз спрашивает, уехала ли красная машина, или она всё ещё стоит там, в неогороженном дворе богадельни? И последнее, что я не впихнула никуда в эту сумбурно появившуюся рецензию или даже, вернее сказать, отзыв — музыкальное сопровождение, за которое мне хочется кланяться создателями кинокартины отдельно. Хаски, «Грибы», «FOLKPRO MUSIQUE», «Не будите спящих», Негатив, Не Твоё Дело — звучащее по-новому на фоне пейзажей с оттенком провинциальной безысходности и двойственности русского человека. |
||
| Категория: Статьи | Автор: А. Друбецкая | нравится 0 Дата: 01:03:2018 |