Кукла Маша
|
Особенностей у этой позитивной личности было несколько. Из заслуживающих несомненного внимания следует отметить воззрившиеся на всех вокруг и каждого в частности карие глаза. Глаза-бусинки, глаза-раковинки, глаза-проекторы. Эти глаза… А когда в них смотрели очередные поклонники театральной труппы: мальчики-девочки, стрелочки-припевочки, сорви-головы и не очень сорви, то в них отражалась целая гамма эмоций и впечатлений. Здесь был холодок с приятцей от мороженого, бездарно проведенные каникулы, неканикулярные упражнения с ранцем и весящими тысячу тонн учебниками и много, целая уйма всего. Это все глаза… В них тонули моря и океаны, Флинт с бравой командой пиратов и эсквайр Лидси с юным англичанином. В них тонули Гамлет с Гильденстерном и Розенкранцем и надменная королева с любовником-предателем Отечества. Все тонули… Маша была спасительной соломинкой в каждом спектакле. Конечно, у нее имелась целая тысяча имен, и в каждом была частица куклы-актрисы, куклы-исполнительницы, куклы-звезды всех помостов и подготовленных заранее площадок. Площадок с сияющими, как медный таз рампами, переливчатыми огнями, похожими на незабудки, крокусы, и китайскими фонариками, сопутствующими успеху и удаче. Именно таким талисманом и считали в труппе Машу. Без ее участия проходил редкий спектакль. Редкое слово было сказано без нее, и считанные манипуляции проведены с серебристой нитью и крестовиной. Меж тем, городок был вполне провинциален, даже чересчур провинциален, как сказали бы многие. Иностранцы, а в особенности соотечественники из других краев и областей удивлялись, приезжая сюда для открытия очередной фирмы или сиюминутной конторы: как же они так живут? На дворе застыл двадцатый век. В хрустальных вазочках заботливо водружались яблочки с наливом и персики величиной едва ли не с кота. Бердичевск жил своей жизнью и соседям рекомендовал жить также. Нет, новшества в городок, конечно же, привносились, но уж очень как-то медленно и неохотно. Так с ленцой потягивается бегемот, не спеша в свое уютное болото: он знает, что там все по-прежнему, уклад вполне себе, и ничего за время его отсутствия особо не изменится. Во всяком случае, не должно измениться. Вот и в Бердичевске не бежали горожане впереди поезда, с безысходностью глядя на упорхнувшие в чужие руки джинсы или щеголеватый костюм. Все делалось именно так, как должно было делаться. Во всяком случае, так думали кукольники. Арабескова боялась дышать, выходя с Машей на очередное представление. Что же поделаешь: кровь от крови и плоть от плоти — сама румяна делала, сама наводила макияж, отводила душу на прическе и даже завивке. И получалась она вся такая: неведомая, неземная, крист-талль-на-я… Руководитель прежний, Александр Борисович, одобрял. Он сам с мальчишеской пристальностью обращался к истории озорной барышни-крестьянки и Шахерезады, чего-то бормотал себе под нос, сцеплял узловатые пальцы, усмехался, щелкал по существу, брал аккорд музыкального сопровождения. Понятно, что делал иногда он это под хмельком, под приятным долгоиграющим хмельком, но оттого не становилось неинтереснее. Скорее, он даже выступал неким кудесником, скорее, даже немного не вышедшим по годам Хоттабычем, забывшим нацепить парусиновые туфли. Молодая, но способная на великие подвиги публика тоже одобряла, чаще хлопала, чаще аплодировала, выбираясь со стульев и выплясывая на стойках, выкрашенных в охру и перламутр. - Нельзя, — рассеянно повторял Хоттабыч. — Никак нельзя. Имущество театральное испортите, чертяки! Крепления расшатаете, меня на пенсию досрочно спровадите! Дети не слушали, все больше безобразничая и приближаясь по амплитудному воздействию к пиратской команде. Сам Флинт нервно грозил костяшкой и уходил на капитанский мостик. - Ах, вы не хотите! Ах, вы по-своему! — не слишком настойчиво твердил Хоттабыч, прекрасно понимая, что обращаться к кому-либо чрезвычайно поздно и страшного ничего не произошло, скорее — обычная магия, только и всего. — Тогда без Хаврошечки на Новый год, без Красной Шапочки на масленицу! Зрители гудели, называли Хоттабыча сапожником и желали ему семь верст под килем. Продолжалось так достаточно долго. Никакого конфликта в этом не было, скорее, увлекательная забава для общего взаимоудовольствия. Да и слов бранных не присутствовало, ни помидора тебе гнилого, ни демонстративного ерничания. Дети обожали Александра Борисовича и могли из него веревки вить, поскольку он все для них делал и всего себя тратил — до последней щепотки и крайнего рубля. Но одна неприятнейшая взрослая личность, присутствовавшая однажды на искрометном спектакле, сопровождавшемся подобным зрелищем, сделала выводы прямо противоположные и решила без внимания такое вопиющее нарушение творческой этики не оставлять. Карандашика у личности в запасе не имелось, но у нее была прекрасная память и неиспользованный общественный ресурс. Вскоре сигнал поступил куда следует. В верхах обрадовались такой возможности, благо зуб на руководителя был давно сточен, а случая подступиться как будто и не имелось. Подкоп под Хоттабыча велся довольно долго и по всем правилам траншейного искусства. Директор ничего для своего спасения не предпринимал, опережающих шагов не делал, да и, если по существу, ни грамма о подленькой акции не пронюхал. А если бы и пронюхал, то и противодействовать бы из принципа не стал, поскольку такой человек. Бердичевск не любил перемен. Не переносил органически. Но перемены, когда стучатся в окошко, не спрашивают, нужны они либо не очень. Они просто распахивают настежь двери и вваливаются с энергией и завидной активностью в прихожую. В очередной раз Александр Борисович появился в закулисье осипший и больной. Он как-то сразу сник, погрустнел, постарел, украсил лицо морщинками и следами усталости. В речи его сквозили безнадежность и отчаяние, красивый, бархатистый голос вибрировал и дрожал, как перетянутая струна на контрабасе. - Ну, ты, чего, Борисыч, — увещевал Ордынский, высокий, смугловатый, статный завлит. — Куда же мы без тебя? Куда двинемся? Пропадем ведь. Борисыч брал сигарету из пачки, которую прежде забросил на комод с обещанием не притрагиваться больше к губительному яду и жадно затягивался сизым дымом, находя в нем утешение и покой. Арабескова клала Машу в уютное ее жилище и закрывала сверху массивной крышкой. До лучших времен… Маша тщетно старалась выбраться наружу, стуча маленькими кулачками по дощатой стенке. Никто ее не слышал, никто не спешил доставать из мрачного карцера, не примерял восточный наряд, тунику и баскскую юбку. Не вытаскивал из косметички тени и губную помаду, не шептал заговорщицки про чудную премьеру и о том, как следует появляться перед гостями, решившими украсить театр своим посещением. А жаль… Маша уже привыкла к подобному обращению и неискоренимому к себе вниманию. А тут такое… Сутолока, недоумение, переживания, сомнения по поводу дальнейшей судьбы особнячка, который стал для кукольников родным домом. Что там дальше, что там за горизонтом, на семидесятой широте? Борисыч приткнулся в уголку, возле кладовой, на запятках. Его душили внезапно подступившие жгучие слезы. Он вот всегда стыдился, а тут…Поди ж ты разбери. Неисповедимы пути… - Понимаете, я вот не представлял, что так…Представлял, конечно, но чтобы именно так… А оно внезапно… Обрушилось, раздавило, перемололо… Именно так. А вы стоите, а мы стоим. А ничего уже… Что вот теперь изменишь, что? Труппа молчала, и каждый из присутствующих чувствовал себя в чем-то виноватым перед своим учителем. Он распознал в них именно артистов, а не разносчиков пирожков и завсегдатаев кабинетных кварталов. Он разглядел в них нечто гораздо большее, раскрыл истину и показал, куда стремиться и к чему тянуться. И вот они стайкой собрались вокруг него, пострелы вокруг наученного давними полетами и дальними странствиями орла, прекрасно зная, что орлу тому больше никогда уже не взлететь… Худрук растворился в уличном интерьере, и никто его с тех пор не видел. Перемены произошли совершенно внезапно, когда их мало кто мог предположить. Из самой столицы понаехала визгливая критикесса, возомнившая себя Еленой Образцовой и поставившая перед собой невыполнимые, достаточно амбициозные по сути своей задачи. Имя ее было тусклым и ничего не значащим, манера ее обращения с творческим коллективом примерно такой же. Поэтому ее нарекли Метелкой. Метелка с первым же своим визитом сумела создать дешевенький базар с предпродажной агитацией и пустыми, ничего не значащими обещаниями. Рампа ей не нравилась потому, что была слишком яркой, авансцена ассоциировалась с попугаичьей клеткой, антураж вызывал зевоту. - Что за бестолковый такой декоратор? Кто ставил движения? Кто адаптировал текст? — рассерженно верещала Метелка. — Бездари! Кликуши, перебейруки, позеры, фанфароны, пустозвоны, любители! Купите себе руководство Мяконцева, пособие Улюлюкова! Там такие советы, такие замечания! Люди по Европам ездили, по авангардным площадкам. Ума понабрались, опыта, секретов исполнительских… А вы с чем работаете? Мелкота! В наибольший же раж Метелка пришла, зарывшись с носом в актерскую, и найдя там кукол, собиравших аплодисменты на “Дон Кихоте Ламанчском”. Это был один из немногих спектаклей, на которых Маша отсутствовала. По уважительной причине. Не в ее характере изображать бессердечную Дульсинею. Собрав пупсов в пластиковый мешок, критикесса с высоты собственного положения повелела тут же выбросить их на свалку. Приказ без должного рвения, со скрипом был приведен в исполнение. С тех пор настали для театра черные деньки. Созидательной работы над подготовкой спектаклей не велось совершенно, зато актерам приходилось корпеть над глянцевым, отгламуренным видом обстановки и фронтальных позиций, созданием дурацких декораций, финтифлюшек, якобы арт-проектов и прочей невразумительной чепухой. Метелка ходила гоголем, проявляла озабоченность кризисом великого российского театра, а после отправлялась выпить чашечку итальянского кофе, сдобренную очередной новостью из “Космо”. Маша терпеливо лежала в коробке, дожидаясь звездного часа. Однажды для массовой постановки потребовалась довольно представительная кукла, и таковая была найдена. К тому же, юная публика не забывала свою героиню и при каждом посещении театра требовала ее выхода. Метелка долго не могла взять в толк, что за комедия происходит, разобравшись же, милостиво разрешила выпустить Машу, сделав из нее не особо обремененную интеллектом блондинку с неотразимой внешностью. Маша такого вмешательства в творчество не допускала категорически, а потому при каждом удобном случае выказывала свой настоящий актерский талант (хотя, может, это делала за нее Арабескова). Метелку, присутствующую на всех представлениях, в том числе и с Машиным участием, охватывала неудержимая ярость. Разве может такое быть, чтобы спектакль проходил не по ее сценарию? Не под ее дудку? Как вообще они смеют перед ней выпячиваться? Столичной штучке становилось тошно от приветственных хлопков, раздававшихся явно не по ее адресу. Наказание последовало незамедлительно. Не успели еще разобрать декорации после исполнения незабвенной сказки “Снежная королева” (а сезон вполне располагал), не отзвучали еще громогласные литавры, а руководительница уже вызвала к себе Арабескову. В принципе, беседы доверительной не получилось. Метелка, еле сумев совладать с собой, при одном только взгляде на миниатюрную фигурку прошипела по-змеиному: “Немедленно сжечь!” Невыполнение приказа влекло за собой немедленное увольнение с должности. Для Арабесковой такой исход был сродни самоубийству. Театр являлся для нее божеством, вместилищем ее мыслей, планов, побуждений, возникающих чувств… Старая буржуйка упорно не желала быть охваченной всепожирающим пламенем. Не желала… Не хотела того и Арабескова, а в еще большей степени опасалась Маша. В дачном домике преобладала сырость и пустота. Свален был в кучу разный хлам, пластиковые бутылки и консервные банки для рассады, инвентарь, газетные обрывки. Топились в жерле любительницы разного рода пищи пахнущие нафталином и бензином тряпки и посконный дедушкин лапсердак. Печка разгоралась, Арабескова молилась за душу своей подопечной, своей партнерши, с которой добивалась на сцене покорения достигнутых сегодня высот. - Как ты себя чувствуешь, Маша? У тебя все хорошо, Маша? Понимаешь, как больно, Маша. Больно как… Маша молчала. Она считала себя девушкой умной и хорошо воспитанной. А когда и так все понятно, для чего говорить? Кому говорить? Кто услышит? Разоряется пусть Метелка, у нее к этому очевидная способность. А Маше не надо. Маша не станет. Маше будто все равно… Арабескова задумалась о чем-то и пришла в себя только тогда, когда пламя лизнуло протянутую руку. Но даже тогда она не стала корчиться и извиваться от такого неблагожелательного прикосновения. Просто взяла и бросила куклу в топку, в огонь. Смотрели глаза, умоляли серые глаза, отражались в них мотыльки блистательных выступлений и искорки от детских улыбок. Арабескова с отсутствующим выражением лица закрыла заслонку и запахнулась в разноцветный плед. А потом раздался отчаянный крик. Даже и не крик, а голосок всего, прощальная нотка, звонок напоследок. Вот так и не стало Маши. Маши, которая приносила счастье и сулила успех своей владелице. Утром, осторожно выгребая кочергой золу из-за колосника, Арабескова поместила частицу праха в исчерканный спичечный коробок. Коробок обернула целлофаном и убрала во внутренний карман. Просто потому, что это показалось ей правильной вещью. Правильной и необходимой вещью… |
||
| Категория: Рассказы | Автор: Андрей Бикетов | нравится 0 Дата: 31:10:2012 |