Летом сорок второго арестованных в оккупированной Варшаве мирных граждан затолкали в товарные вагоны и несколько дней, почти без воды и пищи, везли к месту назначения. Слабые и больные умирали от жажды и духоты.
Два года назад, в первые дни существования лагеря Аушвиц, эсэсовцы старались скрыть свои злодеяния. Прибывших пассажиров встречал представитель «зондеркоманд». В небольшой речи он говорил о работе в трудовом лагере, обещал справедливое обращение и достаточное питание. Но прежде чем следовать дальше, предлагал помыться в бане, а одежду продезинфицировать.
Со временем, когда на станцию стало прибывать в день по пять-шесть эшелонов, немцы отбросили все стеснения и с жертвами не церемонились: подгоняли прикладами и хлыстами, пускали в ход кулаки и дубинки, нередко травили собаками.
Когда ничего не подозревающие узники вышли на небольшую, окруженную зеленью платформу, у них стало складываться впечатление, что их привезли на обычную станцию: с вывесками "буфет", "телеграф", "зал ожидания", графиком движения поездов и путевыми столбами, указывающими узловую станцию и путь на Восток. Никто не мог подумать, что на станции был устроен бутафорский вокзал.
Людей в спешном порядке разделили на группы: мужчин отобрали для работ на строительстве военного химического завода, а женщин и детей под нагайками повели в так называемую баню.
- Шнель, шнель! - торопил узников тучный офицер. –
Узников гнали, как стадо: грубыми окриками с пинками. Услышав детский плач, приказывали молчать и щелкали затворами. Матери успокаивали малышей, все время просивших пить.
Солнце палило нещадно. Сотни узников медленно двигались в сторону кирпичного здания с высокой закопченной трубой, из которой вместе с клубами густого смолянистого дыма вырывались большие языки пламени, образуя на небе зарево. Чуть поодаль стояли машины с прицепами.
Кто-то из пленников поверил в то, что здесь они пробудут недолго, кто-то плакал, кто-то прощался друг с другом.
У дверей "купальни" встревоженных дурным предчувствием пленников встречали рослые банщики в черных форменных колпаках со свастикой, повязанные кожаными фартуками. Рядом стоял охранник, придерживая за поводок приземистую, массивную овчарку темно-рыжего окраса. Она сидела без движения, не сводя с колонны настороженных глаз, но было в ее позе, во взгляде что-то такое, что невольно обращало на себя внимание.
- Мамочка, это же Аста! - радостно воскликнула светловолосая девчушка лет шести. - Аста, Аста! - приветливо помахала она и выбежала из колонны.
- Марыля, доченька! - в ужасе вскрикнула молодая женщина и бросилась следом.–Это не Аста!
Ее остановили.
- Что ты! Дочку погубишь и себя.
Девочка подбежала к овчарке и стала гладить ее. Собака оживилась: каждый день, утром и вечером, она внимательно наблюдала, прислушиваясь к детским голосам, за длинной чередой идущих мимо людей, но никто ни разу не решился приблизиться к ней.
Хозяин собаки, молодой худосочный охранник по имени Курт, стоял с равнодушным видом, лениво играя желваками на надменном лице. Он нисколько не сомневался в том, что его любимица, самая умная, самая преданная собака на свете, могла ослушаться своего господина. Он даже мысли не допускал об этом. В лагерной охране его помощница считалась образцом послушания и верности хозяину.
Марыля нежно провела ладошкой по густому загривку, затем прижалась щекой к морде, заглядывая в глаза овчарки. Темные миндалины загорелись любопытством, а уши, казалось, стали еще острее. Охранник резко натянул поводок, предупредительно щелкнул затвором. Собака, вскинув голову, ощетинилась.
- Молчать! - спокойно, но твердо скомандовал хозяин.
Овчарка угрожающе зарычала. Курт опешил: подобного не было за все время его службы в лагере.
Маленькая узница приподнялась на носочки, подтянулась и с легкостью наездницы, забросив гибкое, как лозинка, тельце на спину собаки, обхватила ее за шею.
Та напряглась, застыла на мгновение, словно обдумывая дальнейшие свои действия, затем рванулась с места и бросилась бежать, даже не вспомнив про своего хозяина.
- Ирма, цу мир! Ирма, ко мне! - запоздало рявкнул охранник.
Но овчарка и не думала слушаться: со всех ног она мчалась к главным воротам лагеря. Вдогонку беглецам неслись грозные окрики, из казармы повыскакивали солдаты. Не скрывая изумления, они хлопали в ладоши и гоготали:
- Циркус! Рихтингер циркус! Цирк! Настоящий цирк!
Началась беспорядочная стрельба. Собака словно обезумела: она стрелой неслась к заветной цели, не реагируя на поднявшуюся вокруг суматоху.
- Ирма, хальт! Ирма, стой!
- Хальт! Хальт! - разрезали гудящий от летнего зноя воздух резкие, обрывистые команды, еще больше подстегивая бегущую овчарку.
Охранники открыли прицельный огонь. Ирма скользила между бло¬ками, укрываясь от смертельного огня за каменными стенами. Наконец, ей удалось выскочить на дорогу. По булыжной мостовой она устремилась к воротам, но там ее встретили часовые.
Еще вчера, сопровождая заключенных на каторжные работы, она беспрепятственно проходила через эти ворота, а сегодня они были для нее закрыты. Теперь ее встречали здесь огнем и проклятиями.
Ирма повернула вправо, но и оттуда раздалась автоматная очередь. Со всех сторон с криками на нее бежали вооруженные люди.
Ирма припала к колючей проволоке.
- Хальт, Ирма! Стой, Ирма! - услышала она знакомый, теперь уже недобрый голос хозяина. Она почувствовала это.
Разъяренный, взмокший от преследования, Курт дрожащим от волнения пальцем нажал на спусковой курок. Овчарка взвизгнула, дернулась и тяжело задышала. Собрав последние силы, она с трудом повернула истекающую кровью морду к обмякшей девочке, лизнула ее в щеку и затихла. Стрельба, как по команде, прекратилась, и над лагерем повисла мертвая тишина.
|