Пока все были живы -I
Николай
Кафе душило едким дымом папирос, но присутствующих это ничуть не смущало. За столиком Николай, подпирая голову рукой, что-то напевал себе под нос. Его фасонистый пиджак висел на гвозде у двери, над которой распростерлись распятые брюки его друга, Серёги. Под ними их пьяный хозяин выводил краской свои стихи:
«Облака лают, ревёт златогубая высь…
Пою и взываю! Господи, отелись…»
Этот вихрастый парень иногда отвлекался от своего занятия и нетвердой походкой хромал к Николаю, чуть обнимал его за шею и что-то шептал на ухо. Николай улыбался и мотал головой.
- Толя! Громче! – кричал Серёга длинноволосому с идеальным пробором парню во фраке, стоявшему у рояля, и декламировавшему стихи, неся свою мысль куда-то ввысь и чуть вбок, поскольку тоже был немного нетрезв:
«А ну вас, братцы, к чёрту в зубы!
Не почитаю старину.
До дней последних юность будет люба
Со всею прытью к дружбе и вину.
Серёга схватил за руку Николая, они ринулись, спотыкаясь, к поэту и обнявшись, все трое в унисон заорали на весь кабак:
Кто из певцов не ночевал в канаве,
О славе не мечтал в обнимку с фонарём!
Живём без мудрости лукавой,
Влюбившись по уши, поём!»
Публика курила, еле раков и пила пиво за здравие поэтов, поднимая бокал за каждого, а затем все дружно пели что-то цыганское. Буйство молодой крови взыграло, забурлило и выплеснуло наружу из кафе всю эту шумную ватагу – на воздух, разрезая тишину квартала гулким улюлюканьем и гиканьем:
«Ах, полным-полна коробочка
Потеряла счёт рублей.
Полюбила Русь-зазнобушка
Спекулянтов-торгашей…»
Ах, как же молоды они были, эти раскрасневшиеся от вольной жизни поэты…. Как же они были молоды. И живы.
Шумной гурьбой проносясь по Тверской, пугая одиноких полуночных прохожих и влюбленных парочек, они всем предлагали прокатиться на своих спинах в светлое будущее! Никто не решался.
Серега!- крикнул захмелевший Толик. - Куда ты полез? А пьяный друг уже карабкался на кирпичную стену торца дома, ухватившись за прибитый шток для флага, балансируя ногами на трубе. Он сорвал с дома табличку с номером и названием улицы и прицепил свою: Улица имени Мариенгофа!
– Ну зачем же? – протянул, смущаясь Толик. - При жизни и уже моя улица? – Да! – весело рассмеялся вихрастый Сергей, прыгая на землю.
И они бежали дальше, перепрыгивая через лужи, по ночным улицам, горланя пошленькие песенки и стихи! Они обежали еще несколько домов, срывали дощечки с названиями улиц и цепляли свои, с собственными фамилиями, увековечивая себя таким образом. Мания величия длилась недолго – до 5 часов утра, когда на работу выходили дворники и восстанавливали порядок. Как молоды и беспечны они были, эти друзья.
Шел 1924 год.
Их бесшабашная молодость пришлась на эпоху великих перемен – ощущений новой жизни, лихой свободы, всевозможных исканий, разочарований и устремлений. Душа требовала самовыражения, подчас выражений не выбирая. И вообще, любой человек считал тогда, что всё, что он делает и говорит – это он совершает что-то грандиозное и изрекает нечто вечное, и это есть такой исторический момент, который еще оценят благодарные потомки.
Николай, устав от бега и от паров алкоголя, присел на лавку, затем прилёг. Рядом с ним, на землю сели Серёга с Толей. Все потные, тяжело дышавшие, с диким блеском в глазах. Захмелевший Серёга наклонился к печальному Николаю: - Эй! Ты чего загрустил, брат? Славы хочешь? Толя! Ему славы не хватает! И залился громких смехом. – Да иди ты, отмахнулся Николай. Полупьяный Серёга заговорщически прошептал полусонному Коле:
- А знаешь, Николай, перед зданием Моссовета стоит памятник Свободы. Доска у нас уже есть. Давай напишем на ней «Знаменитому имажинисту Эрдману Николаю» и ты её прицепишь на постамент!
- Так там же вроде женщина, замотанная в древнеримскую тогу, а я же мужчина, причем в брюках.
- Да какая разница! – настаивал Сергей. - Доска больше часа там нипочём не провисит. А вот говорить о тебе будут потом целый год. Хотя, конечно, Чека вполне может этим делом заинтересоваться.
- Ну, вот. Видишь! – улыбнулся друг. - В Чека мне никак не хочется. Уж лучше незнаменитым остаться. Как-то меня скандальная слава не прельщает….
Как же они хотели жить. Все были молоды, пьяны, талантливы и «чушь прекрасную несли».
Но как же ошибался Николай Эрдман. Да-да. Это был он – первый острослов столицы, автор басен, стихов, сценариев, среди которых знаменитый фильм «Весёлые ребята».
«Вороне где-то Бог послал
Кусочек сыра,
Но Бога нет! Не будь придира
Ведь нет и сыра»
Его возьмут чуть ли не со съемочной площадки. Нет. Судьба спасёт его от пули, но….
Как-то, по приглашению своего друга, Василия Ивановича Качалова, Эрдман был приглашен на вечер в Кремль. Сталин обратился к поэту: - Товарищ Качалов назвал Вас самым остроумным человеком. А вы продемонстрируйте нам Ваше остроумие.
Поэт тут же выдал экспромт:
«Шасть ГПУ к Эзопу
И хвать его за жопу.
Мораль сей басни ясен –
Не надо басен».
Выдал с грузинским акцентом. Сталин посмеялся, оценив шутку. Оценил на 3 года, в Енисейск, в Красноярский край.
Пока все были живы -II
Сергей
А что же случилось с Сергеем….
В один из декабрьских концертных вечеров маленького театрика «Балаганчик», где на сцене блистали Зелёная и Утёсов, а в зале воздух пьянил парфюмами «бриллиантовых» НЭПманских дам в шелках и соболях, внезапно завязалась драка между совершенно пьяным человеком в рваном свитере и толстыми питерскими мясниками. Накал дошел до предельных децибелов, и в результате номер был сорван.
На следующее утро вчерашний дебошир стучался уже в номер гостиницы «Англетер», где сам проживал по соседству с Риной Зелёной.
Он пришёл к ней извиниться за вчерашнее.
- Я хотел бы…я….
- Ну что Вы так нервничаете, Сергей? - улыбнулась актриса. Бледный, с воспаленными глазами и всклокоченной шевелюрой поэт мял в руках шляпу и стыдливо бормотал:
- Простите меня, Екатерина Васильевна…я не хотел…это всё они – хамло. Последние слова он произнёс твёрже и с недобрым огоньком во взгляде. Рина поспешила его успокоить:
- Ну что Вы, Серёжа. Я совсем не сержусь и всё понимаю.
- Правда? – вяло улыбнулся поэт. - О, Вы знаете, а я…я хотел бы… .
Актриса остановила рукой нервное возбуждение поэта:
- Не волнуйтесь и идите отдыхать. Завтра приходите на мой концерт.
- О, Рина! Благодарю. Мне так много Вам нужно рассказать! Так много!
Рину настолько тронула искренняя душевная открытость и этот чистый эмоциональный порыв молодого человека, что она даже поцеловала его в щёчку. На этом восторженный поэт ушёл в свой номер.
Но на следующий день Есенин на концерт не пришел…и потом не пришел…и потом. А Рина Зелёная до конца своих дней жалела, что её единственный разговор с Сергеем Есениным «был ни о чём и ни зачем».
В номере гостинице «Англетер», где окончил свой земной путь великий русский поэт – этот «московский озорной гуляка» было найдено его последнее прощай:
До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.
До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей,-
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.
Пока все были живы -III
Анатолий
Из его глаз катились слёзы. Он рыдал молча, от отчаяния, без сил и понимая, что сделать уже ничего нельзя. Первая мысль: - А может, он лишь покушался и его спасли, была жестоко растоптана безжалостным сообщением из редакции «Правды» и «Известий» о трагедии.
Прошел год….
- Толя, что случилось?
- Они все читали мою книгу, взволнованным голосом произнес поэт.
- Кто они? Его жена Нюша, отвлеклась от репетиции роли и испуганно уставилась на мужа.
- Все те, кто не знал его так, как я. А Горький вообще назвал меня нигилистом, порочащим имя поэта.
- Да уж. Это пафосный дядя. Буревестник наш держит лицо. Только оно - это лицо..
- Не смей, прервал её муж. - Алексей Максимыч всё знает и всё понимает лучше нас всех.
- Да, зло парировала жена. – Особенно тогда, когда ничего не знает и ничего не понимает.
Нюша мягко подошла к удрученному мужу, обессилено упавшему на стул и потупившему взгляд в пол. – Толенька, кто там еще был?
- Никого не хочу называть. Но как! Как они могли!, задыхаясь от волнения, Анатолий рассказал всё жене. – Они обвинили меня, что я очернил образ поэта! Лицемеры! Они, стоявшие тогда у его гроба, а потом разъехавшиеся по кабакам и ресторанам отмечать Рождество и пить за упокой великого русского поэта Есенина – как светоча революции! Убийцы!
- Ты уверен? – в глазах Нюши появилась тревога.
Анатолий прижал к себе жену и продолжал говорить:
- Эти могут всё, Нюша. В этой стране у них всё схвачено по части посмертного ритуала возвеличивания и назначения тебя героем. В этой стране жизни человеческой цена – полушка, а после смерти – полное собрание сочинений. Нам нужны были герои, для этого нужно было послать на смерть. Нам нужны были идолы, для этого надо было назначить убийцу и официально казнить его. Идолы не спускались с неба, они рождались из обычных покойников на земле. Всё по инструкции: отпевание, слёзы, народ. И даже квитанция на гроб. Всё предусмотрено. Всё имеет свой инвентарный номер. Все улыбаются. Танцы.Это чудовищно!
- Это жизнь, Толя.
И сквозь боль и слёзы, он, грозя куда-то вдаль кулаком, заорал: - Но я еще напишу. Я напишу всю правду о друге, которого знал и любил как живого человека, а не приглаженным и прилизанным хрестоматийным болваном. Вы хотели, чтобы я написал его таким, какой он лежит в гробу! Да, вам он таким и выгоден. А я напишу его таким, каким он был в жизни!
* * *
Да, он напишет. И многие отвернутся от него. Его «Роман без вранья» назовут «враньём без романа». Более того, его даже обвинят в причастности к гибели Есенина. И всю свою жизнь и даже после его смерти противники и сторонники будут с пеною у рта вести смертельные битвы, то обвиняя Анатолия Мариенгофа, то оправдывая его.
Не раз судьбу пытали мы вопросом:
Тебе ли,
Мне,
На плачущих руках,
Прославленный любимый прах
Нести придётся до погоста.
И вдаль отодвигая сроки,
Казалось:
В увяданье, на покой
Когда-нибудь мы с сердцем лёгким
Уйдём с тобой.
Рядили так.
И никогда бы
Я не поверил тёмным снам.
Но жизнь, Серёжа, гаже бабы,
Что шляется в ночи по хахалям.
На бабу плеть.
По морде сапогом.
А что на жизнь? — какая есть расправа?
Ты в рожу ей плевал стихом
И мстишь теперь ей
Долговечной славой.
|