Философ Иван Гобзев в ЛР №49 от 06.12.2013 опубликовал рецензию на новый роман Владимира Кантора «Помрачение», роман, который не поступил пока ни в один магазин, не говоря уже о библиотеках Петербурга. К сожалению, автор рецензии не счёл нужным указать издательство, в котором вышел этот роман, если он вышел, или довести до сведения читателя, что ему посчастливилось прочитать его в рукописи. Ни на сайте М. Кантора, ни в поисковых системах Интернета найти упоминание об этом романе не удалось. Но бог с ним, подождём, когда какая-то информация появится. А пока процитирую фрагмент рецензии Ивана Гобзева: «Наибольшую популярность у массового читателя получил роман «Крокодил» – на мой взгляд, блестящая история, имеющая общую культурную основу (и потому вообще много общего) с романом Виктора Ерофеева «Москва – Петушки» (выделено мной – Т.Л.). Но если Ерофеев в большей степени лиричен, сентиментален и (простите уж такую крайность) тяготеет к теологическим мотивам, то Кантор, что не удивительно, к философским».
Опять! – воскликнул бы Виктор Ерофеев, прочитав такое, – это судьба! Уважаемый Иван Гобзев! Уважаемая редакция! Прошу Вас довести до сведения читателей и писателей, что роман «Москва-Петушки» написан Венедиктом Ерофеевым. Давайте не будем «добивать» писателя, написавшего не только «Русскую красавицу», но и блестящую трагикомическую историю в жанре non-fiction « Ерофеев против Ерофеева метафизика однофамильства», опубликованную в книге «Бог Х.». Надеюсь, что Виктор Ерофеев не примет цитирование отрывков из этого рассказа (цит. по RoyalLib.ru›read/erofeev_viktor/bog_X.html ) нарушением его авторских прав. Полагаю, что редакция сочтёт возможным привести расширенные цитаты из него, дабы не причинять дополнительные нравственные страдания Виктору Ерофееву.
ЦИТИРУЮ:
« Наконец, когда в газете «Новый азиат», издающейся в Дели и присланной мне из индийского посольства с любезной и бестолковой припиской некоего г-на Патнаика, я прочел соболезнующие строки о себе как о жертве сравнения с моим великим однофамильцем («Poor Victor!» – восклицал индийский журналист), я подумал: «Доброе утро, Индия! Ты тоже проснулась!», – и тогда до меня дошло, что этому не будет конца: я имею дело с глобальным заговором и пожизненным приговором. Сначала в Москве, дальше в русской глубинке, затем в Европе и США, сегодня в Индии, завтра в Эфиопии, послезавтра на Борнео и на Огненной Земле, я, как стоял, так и буду стоять Святым Себастьяном со связанными за спиной руками, и все кому не лень будут изо всех сил меня сравнивать. (…)».
Кошмарные предвидения Виктора Ерофеева сбылись: вот добавилась уже и «Литературная Россия» устами Ивана Гобзева!
« С Ерофеевым я познакомился в лифте. Он глядел прямо перед собой. Я глядел себе под ноги. Мы молча ехали вверх. Обоим было ясно, что он лучше меня во всем. Он был более высокий, более красивый, более прямой, более благородный, более опытный, более смелый, более стильный, более сильный духом. Он был бесконечно более талантлив, чем я. Он был моим идолом, кумиром, фотографией, вырезанной из французского журнала, культовым автором любимой книги. Мы ехали в лифте в хрущебном районе, в хрущебе, вставшей на попа. Он сказал, глядя прямо перед собой:
– Тебе бы, что ли, сменить фамилию.
Я невольно взглянул ему прямо в лицо. Лучше бы не делал. Он стоял в пальто, в слегка сбившейся набок шапке, придававшей ему слегка залихвацкий вид, красиво контрастирующий с наглухо застегнутой белой рубашкой и ранней сединой. Лицо выражало легкую брезгливость и легкую беспощадность, вполне достаточную для мелкой жертвы.
– Поздно, Веня, поздно, – сказал я с отчаянным достоинством маленькой обезьянки (храброй участницы демократического движения, организатора альманаха «Метрополь», уже автора «Русской красавицы»). (…)».
А вот фрагмент рассказа с названием «Был ли ужин?» хотелось бы процитировать полностью.
« Боб был своим человеком в Москве, и когда он – голландский консул, друг богемы – позвал на ужин, я с легкостью согласился. В начале 80-х годов Голландия представляла в СССР интересы Израиля; молодой, улыбчивый Боб помогал людям эмигрировать.(…)
На ужин собрались консулы разных западных стран. Горели свечи. Стоял дух европейской дипломатии: торжественный и непринужденный. Никого из русских, помимо меня, не было. Это меня удивило, но после двух порций джина с тоником удивление размякло, после третьей – исчезло. Консулы засыпали меня бесчисленными вопросами. Горничные из органов УПДК разливали французское вино и обращались ко всем «господин», делая для меня выразительное исключение. «В тюрьму тебя, а не за столом сидеть!», – говорило это исключение, но я слишком увлекся беседой, чтобы его расслышать.
Я сидел во главе большого стола, ел, много пил и говорил без остановки. Всеобщее внимание ко мне я расценил как дань уважения консулов к «интересному собеседнику». Я раскраснелся, даже немного вспотел. Я внушал консулам и их не по-московски загорелым супругам, что русский язык богат, а русский народ нищ и что благодаря и вопреки всему этому я никуда отсюда не уеду, ибо каждый настоящий русский писатель должен пройти через свой эшафот, чтобы найти свой голос. Я не заметил, как горничные убрали грязные тарелки и разлили шампанское. Наступила какая-то особо торжественная пауза.
– Сейчас будет тост, – заявил Боб и с заговорщицким лицом быстро вышел из-за стола. «Куда это он?» – проводил я его глазами. Консулы улыбались мне дружелюбно, их супруги – сочувственно. Моя жена сидела, потупившись. «Приревновала. Вот только к кому? Ко всем сразу», – решил я.
Боб возник на пороге. В руках у него была книга. Молодой, улыбчатый, он решительно двинулся в мою сторону. По мере того, как Боб приближался ко мне, я испытал страстное желание провалиться сквозь землю. Собственно, это и был мой эшафот, только не было времени догадаться об этом. Я привстал, неловко отодвинул стул и сделал несколько шагов в сторону Боба. Консулы и тропические боги с неотрывным вниманием смотрели на меня. В руках у Боба была только что изданная в Амстердаме по-голландски книга «Москва – Петушки».
«Боже! – промелькнуло у меня в голове. – Что они подумают! Не того накормили!»
– Боб, – сказал я сдавленно, полушепотом, пытаясь затормозить свой позор. – Боб, это не моя книга.
Боб остановился в полуметре от меня и посмотрел в побагровевшее лицо своего русского гостя со священным ужасом. Возможно, он думал, что его сведения о русских, как бы он ни старался их увеличить, еще недостаточны, чтобы понимать их во всех щекотливых положениях. Кто знает, может быть, русские настолько застенчивы и деликатны, при всей своей показной грубости, что такие простые церемонии, как передача книги из рук в руки, вызывает у них такое вот сплетение судорог, которое он видел сейчас на моем лице?
– Это не моя книга…
– Чья же она? – спросил Боб недоверчиво и тихо, как доктор.
– Другого Ерофеева, – ответил я.
Я видел, как Боб все больше из консула превращается в доморощенного доктора, наблюдающего за тем, как у пациента на его глазах едет крыша.
– А это кто? – спросил он меня очень ласково.
Он повернул книгу и показал на задней обложке фотографию автора. Я всмотрелся в фотографию. Это была моя фотография.
– Это – я, – пробормотал я совершенно подавленно.
– Значит, есть повод для моего тоста, – по-прежнему ласково сказал Боб, отчаянно посмотрев в сторону западных консулов за поддержкой. Те с бокалами шампанского стали торжественно подниматься со своих мест.
– Подождите! – крикнул я консулам. Консулы сели. – Это – я, – повторил я Бобу, желая объясниться, хотя еще не зная как. – Но эта фотография не имеет никакого значения. У него другое имя.
– Имя? – с подозрением спросил Боб. – Какое имя?
– Венедикт, – вымолвил я.
Боб развернул книгу передней обложкой. Наверху было написано: Виктор Ерофеев.
Мне нечем было крыть. В руке у Боба возник бокал шампанского.
– Давайте выпьем… – начал он.
– Постой! – сказал я. – Я не буду пить. Это не моя книга.
Боб, кажется, стал терять терпение. Он вновь повернул книгу задней обложкой.
– Ты родился в 1947 году?
– Да.
– Ты участвовал в альманахе «Метрополь»?
– Ну, участвовал.
– И ты хочешь сказать, что это – не ты?
– Нет, это, конечно, я, – терпеливо сказал я, истекая потом, – но я не писал эту книгу.
– Выходит дело, голландские издатели… – он замолк, не понимая, что дальше сказать.
– Да-да, – я отчаянно закивал головой. Боб внимательно вглядывался в меня.
Прошло с полминуты. Наконец, на его лице вдруг засветился какой-то проблеск надежды. Она разрасталась. Вдруг все лицо осветилось огнем понимания. Боб отставил шампанское и схватился рукой за голову. Теперь уже мне почудилось, что он сходит у меня на глазах с ума.
– Как же я сразу не догадался! – воскликнул он с облегчением и посмотрел на консулов. Потом перевел взгляд на меня и подмигнул мне с такой силой, с какой в советских фильмах о западной жизни проститутки подмигивают потенциальным клиентам. Он обвел пальцем потолок, люстру, стены. Я пристально следил за его пальцем, но ничего не понимал.
– Ну, какой же я дурак! – возвестил Боб и еще раз подмигнул мне страшным и жутко интимным образом. – Ну, конечно, это не ты написал эту книгу! Конечно, не ты!
– Конечно, не я, – машинально повторил я.
Вдруг меня осенило: Боб решил, что я испугался подслушивательных устройств, скрытых в люстре и под штукатуркой, в ножках кресел и в телах тропических богов, и потому я малодушно отказываюсь от своей книги.
– Но все равно! – ликовал Боб, найдя разгадку. – Все равно, давайте выпьем за автора этой книги.
– Хорошо, – согласился я. – За Ерофеева!
– Да, – подхватил Боб. – Выпьем за Ерофеева!
Консулы потянулись ко мне, и мы все с облегчением выпили.
– А теперь, – сказал Боб, – возьми эту книгу и передай тому, другому, – тут он в третий раз чудовищным образом подмигнул, не веря ни на секунду в существование этой фикции, – Ерофееву.
Я взял на секунду в руки книгу. Я живо представил себе, как я прихожу к незнакомому Ерофееву в гости, вручаю книгу: «Вот, – говорю я ему. – Голландцы издали твои „Петушки“, но как-то так получилось, что на обложку они присобачили мою фотографию и мою биографию, а также имя Виктор». Я услышал матерные проклятия Ерофеева.
– Нет, – сказал я. – Не возьму. Сами отдайте!
Некоторые консулы успокаивающе похлопывали меня по плечу.
– Ничего, обойдется, – утешали меня консулы.
Горничные принесли кофе. Вместо кофе, мы с женой стали откланиваться. Консулы и тропические боги смотрели нам вслед, на наше паническое бегство, на мой литературный Ватерлоо и еще, наверное, долгое время обсуждали: – Вы представляете себе? Ерофеев не только отказался признать свое авторство! Он даже побоялся взять книгу в руки!… Как тяжела участь русского писателя при тоталитаризме! (…)
Прошло десять лет. Уже из могильного зазеркалья Ерофеев в начале 90-х годов стал свидетелем обратного действия. Поляки, подготовив издание «Русской красавицы», отдали отрывок в краковский популярный журнал «Пшекруй». Любимый автор местного самиздата, однофамилец был национальным героем Польши. «Пшекруй» напечатал на весь разворот кусок из «Красавицы» – с его фотографией и под именем Венедикт. Более того, польский критик предуведомил публикацию предисловием, где с блеском доказывал, что после «Петушков» единственно возможным творческим развитием автора могла стать «Русская красавица». Мы были квиты и – не квиты. Не думаю, чтобы однофамильцу понравилась идея быть автором «Русской красавицы».
И в заключение финал этой трагикомической истории.
«Как хорошо, что вы не умерли», – говорят мне люди, протягивая для подписи «Москву – Петушки». Они так радуются встречи с ним, у них так сияют глаза, его так беззаветно любят, что мне всякий раз бывает страшно их разочаровывать.(…)
Я не столько объявляю о смерти, сколько организую ее в глазах, на глазах перепутавших нас людей. (…)
Слава Богу, я ни разу не подписал «Петушков», хотя попадались и такие, которые настаивали даже после того, как поняли, что обознались. Раз в гостинице мне «сделали» номер, а когда я заселился, торжественно попросили подписать его книгу. Недавно в московском еженедельнике какой-то озлобленный читатель вообще слепил нас в одно лицо, написав в письме в редакцию о скандально известном авторе, алкоголике и сексуальном маньяке. Мы спарились, мы стали сиамскими однофамильцами. Из первоначальной шутки развилась идея призвания. Метафизические перегрузки давно перешли в мистический драйв».
В очередной раз выразим соболезнования Виктору Ерофееву. А что касается рецензии Ивана Гобзева, то приходится констатировать, что «помрачение» присуще не только Владимиру Кантору.
Санкт-Петербург
|