Жаркий полдень 22 июня
|
Маме приснился татарин. Сама удивлялась поутру: с чего? Но снился татарин времен старины. Он пришел в ее дом, сбил с ног, и отбросил в угол. В люльке заплакал ребенок, и этот татарин, с плеткой и саблей, взял в руки сына. Он изнасиловал бы и убил его маму, но — плакал ребенок. Татарин увлекся, что-то заговорил по-своему, мотал головой, цокая языком. Сквозь узкие, черные щели глаз, посмотрел на маму: она не могла подняться; плюнул, и с сыном ее на руках, ушел. И. Сталину. 14.05.41: "..Я прошу о сдержанности, не отвечать на провокации и связываться со мной немедленно по известным Вам каналам. Только таким образом мы можем достичь общих целей, которые, как я полагаю, согласованы....... Ожидаю встречи в июле. Искренне Ваш, Адольф Гитлер». Василий Добрынин — Милая Гретхен, если б ты знала, какое дерьмо — война! — Фриц Мейкер солдат Вермахта. …Шел первый из 1418 дней войны. Ее помещать, изначально бы, в выгребную яму! В первый же день, еще на рассвете, не начиная кровавого счета… Жаркий полдень 22 июня Солдаты победы. Утро войны, смерть, восторг первой победы. И снова смерть. Это были солдаты победы! За ними, опорой солдатским подошвами и танковым тракам, была вся земля покоренной Европы. И она отдавала себя, для их, чужой для нее, победы. С ними, не признавая препятствий, вперед и вперед шли в Великом походе железо военного потенциала и полководческий гений. С ними был бог, и после победы Рейха, он сам склонит голову перед солдатами…Их самолеты кромсали землю, уничтожая технику, укрепления, дома и посевы; хлам, и людей, которые оборонялись, или просто попали под бомбы: бомбы не знают ни цели, ни справедливости. Их танки терзали землю, давя на ней все живое и неживое, отрезая ее, нарезая, лоскут за лоскутом, в пользу Великого Рейха. Рейх требовал расширения, Рейху — жизненное пространство! Арийская раса вступала в свои права. С легкой душой шли солдаты Вермахта, — в лицо им светило солнце. Землю под солнцем бог не сподобится дать; — даст Вермахт, а впереди — Россия, должная пасть, и отдать свои земли. Она падала, эта медвежья Россия! По тревоге Россия, боясь провокаций, следуя духу и букве Пакта, к началу вторжения не подняла войска. Поэтому Вермахт вошел легко, как в вагину спящей в блаженстве женщины. Обреченные сопротивлялись. У них за спиной Минск и Киев бомбили! Земля далеко за спиной горела, и умирали их близкие, а эти — есть в обойме патроны — стреляют в Вермахт. И Вермахт несет потери. Это злит солдат, огонь загорается в их сердцах, — огонь мести. Утешением может быть только чужая смерть. Понтий Пилат понял, что смерть должна быть наглядной — она, — элемент воспитания покоренных; она есть цель и удовольствие для победителя. Маме Алеши война приснилась. Они с Ксюшенькой ждали его со дня на день. А он сообщил, что вернется позже, что в частях есть задержка с демобилизацией из-за того, что Германия стала близко: она теперь там, где была Польша, и СССР строит укрепрайоны. Но, все равно, идет пополнение и демобилизацию не отменяли, все будет нормально. Войны не будет. Маме приснился татарин. Сама удивлялась поутру: с чего? Но снился татарин времен старины. Он пришел в ее дом, сбил с ног, и отбросил в угол. В люльке заплакал ребенок, и этот татарин, с плеткой и саблей, взял в руки сына. Он изнасиловал бы и убил его маму, но — плакал ребенок. Татарин увлекся, что-то заговорил по-своему, мотал головой, цокая языком. Сквозь узкие, черные щели глаз, посмотрел на маму: она не могла подняться; плюнул, и с сыном ее на руках, ушел. «Будет война…» — проснувшись, подумала мама. Незваный гость и татарин — это лицо войны… И война заберет ее сына… Алешина часть была в глубине — три-четыре часа езды до границы, но, в середине дня, 22 июня немцы уже были здесь. Уже протянулись, прошли на восток, их колонны: танки, машины, и тьма мотоциклов, с острыми пиками пулеметных турелей. Линия фронта, тускнея на слух, грохотала уже далеко за спиной. «Ну, как? Как же так?» — не могли взять в толк бойцы. Их, в четыре утра разбудили бомбы. Тысячи бомб, в полчаса, упали на спящий город, на гарнизон, превращая его в руины. Никто не достиг укрытий — не ждали войны… Петляя, как заяц, Алеша, как и другие, бежал от бомб, а воздух кромсали горячие шлейфы осколков, падали под ноги части разорванных тел и обломки. Он ткнулся в землю, вжимался лицом, не в силах в нее зарыться. А потом уже понял — да ведь все равно, лицом вниз, или в небо — настигнет — убьет без разницы. Он обернулся лицом, смотрел в небо, и видел, как отделяются от самолетов бомбы. Самолеты взмывали в восторге, высыпав порцию бомб, а на смену им шли другие, скользя вниз, как коршуны, и высыпая бомбы. А над черной стаей светлело небо. Ясное, чистое небо раннего летнего утра. Леша смотрел в него и вспомнил родной, милый дом и детство. «Их нет! — понял он, — Для меня уже нет. Пусть только, бога молю, если есть он: пусть мама и брат мой останутся живы!». Когда отгремело, ушли самолеты, Алеша вернулся туда, где была казарма. «Одеться — стыдил он себя, — это прежде всего!». Разбуженный адом, бежал он смерти в трусах и майке… «Я же солдат, — повторял про себя он, — мама…». Уцелевших собрал начштаба. «Это война! — сказал он, — Не провокация, а война. Берите оружие, боеприпасы и продовольствие: все что осталось. Нам… обстановки не знаю… Круговая, солдаты, полная круговая, по городу, оборона. Ни шагу назад, это наша земля!» — с трудом говорил он, теряя сознание. Он их напутствовал. В правый бок офицера, разрезав ремень портупеи, влетел осколок. «Долго не жить…» — он знал… «Нужно дать первый бой, — напутствовал он, — и тогда мы начнем войну… Нам бояться врага? Да вы что, ребята? Мы — вы запомните это, — дети Суворова! Вот…». Он сказал все, и умер… Что оставалось? Что было проще — дать первый бой!? Города нет, и бомбить его больше не будут — ясно, а по земле шел враг. Винтовки, патроны, сухпай — уцелевшее, для уцелевших солдат, нашлось. Они могли приступить к войне, и, выходя на врага, пошли к шоссе. Из груди вылетало сердце: «До первого выстрела! — понимал Алеша, — А там уже все — война начнется. Там волноваться некогда. И хорошо бы… — представил он, как ткнется в землю настигнутый пулей, немец. — Хорошо бы увидеть, успеть, а потом уже все может быть — война…». Он памятным должен стать, первый выстрел по человеку, — наверное, также, как первый, — за которым потом уже все может быть, — поцелуй… Командира не было, и как начинать, никто не знал, но пока командира дадут, война ждать не будет. Им повезло: были живы солдаты вчерашней мирной страны, уцелевшие после коварной, беспощадной бомбежки. Железякой бездушной, однако, своей, оказался целым, остался с ними 7,62 мм станковый пулемет «Максим». Все 65 кг с заправленным водой ствольным кожухом. 600 выстрелов в минуту! — Город не наш, ясно, — сказал Алеша, кивая на шлях, где гудела, сверкая траками гусениц, сотрясала землю танковая колонна. Чужая колонна. — Но, это наша земля! «Нам ли врага искать?.. — понимали бойцы, — Найти б на своей земле место и нанести удар!». Здесь, же в округе, в мирное время учились военной науке, рыли окопы, стреляли в мишени. Под этот же, верный, надежный, тяжелый «Максим», в посадке по-над шоссе, есть учебная огневая позиция. Солдаты, без командира, по совести и разумению, устремились к ней. — Колонна сравняется, — предложил Алеша, — пропускаем их до головной машины. Ее я возьму на себя! У него были три гранаты, а от горизонта, в шлейфе легкой, полуденным солнцем прогретой пыли, шла колонна немцев на мотоциклах и крытых автомобилях. — Вот так! — улыбнулся Алеша. Он видел блеск в глазах пулеметчиков, заправляющих ленту в затвор. — Дадим, и неплохо выйдет! Двести пятьдесят разделить на десять — получится сколько? Вот столько, — кивнул в сторону немцев, — должно лечь с каждой ленты!*(*В пулеметной ленте 250 патронов) Прогремели гранаты, заговорил «Максим», в горячую пыль полетели солдаты врага. «Вот за этим вы здесь! — дерзил, стреляя прицельно, Алеша, — Наше отняли, теперь получайте свое!». Безжалостно, скоро, вершил свое дело «Максим». Свинцовый, внезапный вихрь и суворовская внезапность, разметали, подавили врага, не сумевшего даже организовать оборону. Объезжая или давя убитых, лавируя между разбитым транспортом, уцелевшие немцы ринулись прочь. Драпали на восток, не назад. «К своим. Те уже там. Уже всюду… — подумал Алеша, и вновь защемило на сердце, — Я вас теряю, мама и младший брат! Я исчезаю. Дай бог, только Вы будьте живы!». Счастьем казалась мысль о том, что младший брат еще не достиг призывного возраста, и не попадет в жернова войны. Дай бог… Бой затих. Слух, удивляя на фоне войны, улавливал пение птиц в ветвях посадки. «А вы, — улыбнулся Алеша, — умолкали, когда мы гремели? Вот интересно…»: Тускнея на жарком, полуденном солнце, по осевшей пыли ручьи вражеской крови. «Это я должен их бояться?!» — думал Алеша, выйдя с бойцами к дороге. Врага можно было пинать ногами. Некоторые хрипели, Алеша глаза их видел. В глазах неубитых сквозила мольба. Бойцы обошли поле, содрали оружие с трупов; все, что могло убивать врага. Раненых не добивали… «Теперь… — так, наверное, думал каждый, — И умирая, можно спокойно знать: победа за нами!»… Солнце жаркого летнего дня 22 июня, достигло зенита, и должно было идти на убыль. С запада, от горизонта, надвинулся шквал. Эти немцы смотрели уже не так — беззаботно и гордо, вперед, на восток, — как те, которые были убиты. Зрачки этих немцев искали в прицеле врага: Алешу, его товарищей. Колонна, прогнувшись серпом, пошла через поле на красноармейский очаг обороны. Ревя моторами, скашивал серп беспощадной, режущей кромкой огня, полевые травы; наземь летели сраженные пулями ветви, вершины деревьев. Беспощадной свинцовой волной кромсая посадку, пули искали живую цель. Смолк «Максим», а с мотоциклетных турелей, скорострельно и мощно гремели десятки пулеметов «MG». Шквал задавил бойцов, а немцы даже в траву не попрыгали: шли в атаку, как на прогулке — на мотоциклах! Посадка горела. «Я вернусь. Я вернусь, и добью Вас! Зубами вас загрызу!» — стиснув зубы, бежал с поля боя Алеша. Он один, кажется, был в живых. Немцы видели, что он бежал, и он в лихорадке искал укрытия. Бежать некуда — позади река. Пасека за плетеным забором, два глинобитных домика — негде укрыться. И обойма, обойма винтовки пуста, и автомат трофейный он тоже выбросил, расстреляв патроны! В землю бы вгрызться зубами… Отхожий «скворечник» был на пути, и ничего — никакого укрытия больше. «Уж здесь искать, точно, не будут!» — отчаянно простучало в висках. Леша сдвинул заднюю крышку и прыгнул в яму. По грудь оказался в дерьме. «Ну… — кусал губы, мотал головой, злился Фриц Мейкер. — И где он?» Кончено все, догорала посадка, и он мог спокойно шагать «нах остен!». Но, был где-то здесь уцелевший солдат врага: Мейкер жаждал убить его. «Ага!» — он увидел, что крышка «скворечника», только что была сдвинута: следы на сухой земле оставались росчерком. Он рассмеялся и помотал головой: «Милая Гретхен, — подумал он, — если б ты знала, какое дерьмо — война!». Он подошел и ногой сдвинул крышку люка. О, потрясающим было зрелище! Русский солдат, по пояс в дерьме, посмотрел на него. Растерялся от света над головой, и враждебно поднял винтовку. Да толку с нее без штыка и патрона! Клекотом из груди Фрица Мейкера вырвался смех. Загнанный зверь смотрел снизу. Фриц поднял автомат… Леша жаждал, но не дождался. Он даже глаза закрывать не хотел, а немец стрелять не стал. Жестом за спину, не сводя глаз с Алеши, он помахал рукой, приглашая кого-то. К нему подходили, он пальцем показывал вниз. Они закрывали носы и хохотали, сгибаясь от смеха, хлопая себя по коленям. Немец, который его обнаружил первым, снова поднял автомат, наводя его на лицо Алеши. И снова раздумал. — Ком, ком, — говорил он, не сводя глаз с Алеши, и жестом маня кого-то, — Du hast eine Pistole?* (*у тебя есть пистолет?) Gib! (*Дай!) Он не сводил глаз с Алеши. Кто-то вложил пистолет в его руку. Черный зрачок под мушкой блуждал по лицу Алеши, переходил на грудь, и снова в лицо, в глаза… — Найн! — сказал немец, и, передернув затвор, выстрелил. Пуля, подняв из дерьма фонтан, впилась Леше в бедро. Пятно крови взбурлило наверх. — Гут! — сказал немец, и отдал пистолет. — Зер гут! И они ушли. Небо стекало воздухом в грудь Алеши. Он был жив, но тот, кто стрелял, знал, что делал: Алеша мог вспоминать и мог думать все, что угодно. Он мог мечтать. Но он умирал. Может быть, немец был фельдшером, или ветеринаром, — он понимал, что такая рана — верная, только очень долгая смерть. С бредом, дрожью, горячим огнем в зараженной крови — смерть в сознании… «Сашка, живи за двоих, береги нашу маму…» — из ямы, к солнцу, тянулся взгляд обреченного человека. Пали духом взрослые, узнав, что началась война. «Без объявления войны, — повторял репродуктор, — в четыре часа утра…». Не понимал их Сашка. «Ох, — загорелся он, — война?! — он ладони в восторге тер. — Я сбегу!» Ему только четырнадцать лет. «Надо успеть! — спешил он, — Пока все не кончилось! Мне, по-любому, по возрасту не успеть на войну». Пришла, как тень потускневшая, Ксюха — невеста Алеши. Мама ее обняла, и у них, у обоих, не было слов. Сашка видел, как нижняя, влажная губка у Ксюхи — она ее только прикусила — вышла вперед, а из-под зажмуренных век, заскользили слезы. Мама плакала тоже. Что они понимали в войне?! А Сашка знал наизусть Гайдара, и знал себе цену: ничуть не слабее, не тоньше духом, чем легендарный Мальчиш-Кибальчиш! Просто войны еще не было, чтоб доказать такое, а теперь война есть, и место его — на войне. Он не хотел откладывать: так и жизнь пройдет мимо, и ничего не успеешь! Зачем тогда жить?! . Он должен, как можно быстрее, пока не хватились дома, не приняли меры приехать в Харьков. Там бросит велосипед. Оттуда, с завода, должны, — сто процентов, — на войну идти танки! Скрытно, с танками, попадет на войну и Сашка. Пусть там его спросят: «Тебе сколько лет, малец?» — да поздно. Передовая — не военкомат: не отправят домой — он где, дом-то? Аж под Харьковом! А Сашка в первом бою так проявит себя, что вопросы у командиров поотпадают… Курил трубку кремлевский усач. «Народ, который такое вынес, — вспоминал он крутые тридцатые годы, — такой народ вынесет все… Скотина! — думал он об Адольфе Гитлере. Перед глазами лежало последнее письмо рейхсканцлера от 14 мая 1941 г. «Я пишу это письмо в момент, когда окончательно пришел к выводу, что невозможно достичь долговременного мира в Европе — не только для нас, но и для будущих поколений без окончательного крушения Англии и разрушения ее как государства. Как вы хорошо знаете, я уже давно принял решение осуществить ряд военных мер с целью достичь этой цели. Чем ближе час решающей битвы, тем значительнее число стоящих передо мной проблем. Не скрою от Вас, что я думал подобным же образом и несколько раз предлагал Англии условия мира. Однако оскорбительные ответы на мои предложения и расширяющаяся экспансия англичан в области военных операций — с явным желанием втянуть весь мир в войну, убедили меня в том, что нет пути выхода из этой ситуации, кроме вторжения на Британские острова. Чтобы организовать войска вдали от английских глаз и в связи с недавними операциями на Балканах, значительное число моих войск, около 80 дивизий, расположены у границ Советского Союза. Возможно, это порождает слухи о возможности военного конфликта между нами. Хочу заверить Вас — и даю слово чести, что это неправда... В этой ситуации невозможно исключить случайные эпизоды военных столкновений. Ввиду значительной концентрации войск, эти эпизоды могут достичь значительных размеров, делая трудным определение, кто начал первым. Я хочу быть с Вами абсолютно честным. Я боюсь, что некоторые из моих генералов могут сознательно начать конфликт, чтобы спасти Англию от ее грядущей судьбы и разрушить мои планы. Речь идет о времени более месяца. Начиная, примерно, с 15-20 июня я планирую начать массовый перевод войск от Ваших границ на Запад. В соответствии с этим я убедительно прошу Вас, насколько возможно, не поддаваться провокациям, которые могут стать делом рук тех из моих генералов, которые забыли о своем долге. И, само собой, не придавать им особого значения. Стало почти невозможно избежать провокации моих генералов. Я прошу о сдержанности, не отвечать на провокации и связываться со мной немедленно по известным Вам каналам. Только таким образом мы можем достичь общих целей, которые, как я полагаю, согласованы.. Ожидаю встречи в июле. Искренне Ваш, Адольф Гитлер». Заверил, скотина, Иосифа Сталина, обвел вокруг пальца! «На запад смотрю, на запад, Иосиф!» — и вероломно вторгся! Воюют вожди, даря после, по окончании, — победу, в качестве утешения, своему народу. Утешение и благодарность, за невосполнимые жертвы, неисчислимые беды — не обойдется без этого, ни один протокол вождя. Иначе нельзя, иначе весь смысл деяний вождя, затмят унижение, боль, и последние мысли таких, как солдат Алеша; как вбитая в грязь войны, вперемешку с кровью, чистота души тех, кто подобен мальчишке Саше. Будь сердце вождя, больше его амбиций — война была б невозможна! Вождь, способный любить свой народ, не способен начать войну. Только часть неба, и уходящее солнце, доступны взору из ямы. Наслаждалась смерть, мучительно забирая солдата, отдающего жизнь слепой, ненасытной, всеядной войне. Становилось одной жизнью меньше, да аппетит у войны — не солдат, а тысячи, сотни тысяч, жизней. Миллионы, не дрогнув, поглотит ее утроба! Крутились колеса, солнце сверкало на велосипедных спицах: мальчишка спешил на запад, навстречу — спешил на войну. Раскручивался неумолимый молох — маховик беспощадной машины. Начинался кровавый счет. Жаркий полдень 22 июня 1941 года. …Шел первый из 1418 дней войны. Ее помещать, изначально бы, в выгребную яму! В первый же день, еще на рассвете, не начиная кровавого счета… |
||
| Категория: Рассказы | Автор: Василий Добрынин | нравится 0 Дата: 31:10:2012 |