Про бумажный снег
|
Иннокентий просил, чтобы его не называли Кешей, он терпеть не мог этого «уменьшительно-ласкательного». Ему было 36 лет, он слушал классическую музыку и уже около пятнадцати лет проработал монтировщиком в театре. За эти годы он упрочил свое имя в анналах истории и стяжал себе славу фаната своей профессии. Годы не прошли даром, Иннокентию стало казаться, что он начал разбираться не только в музыке, средствах изобразительности и художественной ценности, но и в различных приемах актерской игры. Более того, он был уверен, что является бессловесным автором многих режиссерских находок и идей. Дело дошло до того, что он начал давать полезные советы, сначала коллегам по цеху, потом начинающим артистам, ну а затем и художественному руководителю театра. Артисты начинали над ним подтрунивать и беззлобно смеяться, худрук сурово, но тактично пресек любые попытки делать замечания, а коллеги по цеху, грязные уставшие монтировщики его чуть не побили. Точнее как сказать «чуть», во время разбора декораций, его накрыли задником необъятных размеров и молча, тактично попинали. Иннокентий был недоволен таким ходом дел и уже собрался писать заявление об уходе, но в последний момент передумал и решил остаться. Он точно знал, что без театра как-нибудь проживет, а вот театр без него - вряд ли. Совершив титаническое усилие над собой, и приняв это достойное во всех смыслах решение, он остался в закулисье и продолжил свой нелегкий невидимый труд. Коллег он опасался. Ни с кем из труппы более не разговаривал. Да и вообще стал больше думать, что таким людям, как Иннокентий, категорически противопоказано! А додумался он вот до чего. В театре долго готовились к премьере. Спектакль ставил подающий надежды молодой режиссер, который интуитивно и роли распределил, среди начинающих артистов. Пьесу выбрали простую, костюмы и реквизит насобирали по подвалам и чердакам театра, а декорации переделали из списанного спектакля «Борис Годунов», в частности фрагмент церкви с колокольней. Помощь монтировщиков во время спектакля, соответственно, была не нужна. В спектакле из миллиона театральных приемов был задействован только снег из мелко нарезанных бумажек. Его-то в нужный момент и подавал Иннокентий, дергая попеременно, то за один канат, то за другой, приводя в движение нехитрый механизм, нависший над сценой. Работа оказалась удивительно нудной. И Иннокентий впал в отчаяние. Наблюдая за репетициями из-за кулис, он, безмолвный критик, знал, что артисты не добирают, не воспринимают и вообще мало чего делают. Наученный горьким опытом жизни, он молчал и обуреваемый противоречивыми чувствами, копил свой гнев на бездарно поставленный спектакль. Про себя он считал так, что во всем спектакле, если кто и делает все точно и во имя художественного замысла, то только он, «боец невидимого фронта». Со временем, изливая негодование своему невидимому собеседнику, он смирился с провалом спектакля и стал покорно без энтузиазма выполнять свою работу. Что, собственно, от него и требовалось. Настал этот вечер. В зале собралось много народу, приглашенных и случайно зашедших, единой массой создающих протяжный гул толпы. Волновались все, от реквизиторов, до самого Иннокентия, приготовившегося к началу за полтора часа, сидящего возле своих заветных канатов. Пробило шесть часов, занавес открылся, и зрители жадно приготовились внимать. То ли от волнения, то ли еще Бог знает от чего, артист читающий монолог в прологе запнулся, замолчал и проволок тягостную паузу, пока под нервный кашель толпы не продолжил с другого места, оборвал мысль и не поплелся за кулисы. Иннокентий ликовал! Он теперь с видимым достоинством дергал канаты, заставлял их бросать «снег» на сцену, напевая что-то давно забытое, но от того не менее прекрасное. С грехом пополам испуганные артисты отыграли половину спектакля, и уж вовсе сдав позиции, суетливо выскакивали из-за кулис, пробалтывали, как можно скорее свой текст и спешно покидали сцену, тем самым несколько извиняясь за просчеты неопытного режиссера. «Подающий надежды» сокрушенно сидел на скамейке недалеко от Иннокентия и, не глядя на площадку, напряженно вслушивался, пытаясь понять, что этим истеричкам удастся спасти. «Истерички» бились в творческой агонии. Зритель скучал, смотрел на часы, кашлял, ронял на пол металлические номерки и даже выходил из зала, не в силах сопротивляться натиску искусства. Это был полный провал. Вдруг, под звуки Вивальди на сцену, в эпизоде расставания главных героев, выскочил Иннокентий. Он был в своем рабочем костюме, не имеющий «товарного вида» и актерской пластики, но обладающий подлинной верой. Он выпорхнул на суд зрителей, да так и обмер. То что казалось таким простым и понятным там, за кулисами вдруг нависло над ним нескончаемой бездной. В Иннокентия уставились несколько сотен глаз, он в свою очередь с не меньшим удивлением, вперился в зал. В какие-то доли секунды он растерял остатки самообладания, памяти и главное – идею. Судорожно пытаясь скрыться обратно, он, задевая предметы мебели, спотыкаясь, то и дело, оборачиваясь на черную пасть Вселенной, вернулся на рабочее место. Зал аплодировал стоя, уходил молча, да и спектакль в репертуар так и не вошел. Режиссера много и монотонно ругали за непрофессионализм и бездарность, но главное, что раздражало одаренного зрителя – это претенциозность и попытка быть оригинальным в своем сценическом решении в финале. Его даже почему-то стали называть Мейерхольдом, мол «сломал-таки грань, разделяющую сцену и зрителя». А Иннокентий уволился сам, по собственному желанию, под беззлобный смех артистов, просящих его еще раз повторить «легендарный выход черного лебедя». Март 2010г |
||
| Категория: Рассказы | Автор: Максим Кудряшов | нравится 0 Дата: 12:09:2011 |