Olrs.ru / Конкурс
КОНКУРС

Регистрация

Логин

Пароль

забыли пароль ?
















Деды

Зинаиде Андреевне Тарховой
и
Тимофею Александровичу СивакРуки у бабушки – золотые: как сейчас вижу их – за рукоделием; как сейчас ощу-щаю запах ее пирожков с вишней, вкус домашнего яблочного вина.
Раньше яблок много было. Каждому появившемуся на свет внуку сажал на даче дед яблоню: мельбу, богатырь, антоновку, шафран… Моя мельба каждый год расцветала красноватыми, пухлыми, будто грудка снегиря, плодами.
Сам дед родился через два года после Первой русской революции в Киевской гу-бернии, в семье батрачившего сапожника. Из-за участия в восстании тысяча девятьсот пя-того года на Дальнем востоке, семья прадеда бежала в Сибирь, скрываясь от преследова-ния. Как писал потом дед в воспоминаниях, причина восстания была жутко банальной: вместо оружия и снарядов на фронт прислали эшелон с иконами, тогда как у японцев бы-ли пулеметы и все то, что с легкостью убивает…
Когда же прадед, Александр Тарасович, вернулся из Царской армии в село, свя-щенник на церковном сходе объявил 55 призванных человек "изменниками царю-батюшке". После этого в Шаулиху зачастила царская стража, провоцируя среди местных травлю бывших солдат (Сибирь принимала всех "бывших": немытая Россия мигрировала).
Село Камышено Новосибирской губернии в 10-х годах ушедшего столетия обрисо-вывало, само того не желая, типичную картину поселения бедных: степь да степь кругом, домик 5х6 аршин, а в печи вместо дров – солома и навоз. И так до 29-го года.
Прабабка, Мария Федоровна, растила пятерых. Знаю о ней только то, что была она прачкой у кулаков – тех же, на которых работал прадед сапожником и шорником.
Тимофей, будущий ловец «Черной кошки», рос старшим в семье. "Гулять на улицу ходили по очереди, так как одна одежка была на 2-3 человека…" – говорил дед, вспоминая детство.
А школы в Камышено не было: детей богачей возили в соседнее Шебаново за 12 километров на лошадях. Прадед же выстругивал рубанком липовую доску и писал на ней буквы углем. Потом – новую, и так – весь алфавит. Карандашей, бумаги и грифельных до-сок не предполагалось. Параллельно учился мой юный дед сапожному делу; годам к две-надцати сам шил и сапоги, и ботинки.
В семнадцатом – революция, в девятнадцатом – Колчак. В армию свою Колчак брал только "челдон" – т.е. местных, сибиряков, считая русских ненадежными. В тех, кто был за советскую – стреляли, конечно же.… Как-то ночью в дом прадеда пришел человек, рассказавший о плане колчаковцев расстрелять через несколько дней сорок семь семей: в списке этом значилась и фамилия Сивак. Весть о готовящемся расстреле распространилась быстро – и, несмотря на сорока-пятидесятиградусные морозы, люди уходили за несколько километров ночевать в камыш.
"Это мучение продолжалось два дня, а за два дня до исполнения колчаковского приговора в наше село пришли партизаны бати Рогова – 3500 кавалеристов, и все сорок семь семей уехали с партизанами", - писал дед в своих воспоминаниях. Отряд бати Рого-ва, встретившись с регулярными войсками Красной, пошел в наступление на Колчака: ка-мышенских оставили за сто километров от села. Освободив узловую станцию Калчугино, от которой идет железная дорога на Кемерово и Новокузнецк, им разрешили вернуться домой. Домой: в разгром; туда, где выбиты окна, взломаны двери… Отремонтировали кое-как.Вскоре прадед отдал деда моего в батраки: у Перфила Косинова он год пас овец, коров и лошадей; три года работал на Егора Захарова, еще три – на Александра Понома-рева. Пономарев платил деду за год полдесятины пшеницы, одевал и обувал: летом – кир-зовые сапоги, зимой – валенки. Дед рассказывал, как они с хозяином ездили на восьми лошадях в тайгу за дровами или перевозили сено. Вставали в час ночи, запрягали коней. Осенью в тайгу уезжали на две недели – брали делянки, заготавливали лес: по зимней до-роге отвозили домой. Однажды, в крещенские, едва не замерзли: до села оставалось кило-метров пять. Дед вспоминал, что, если бы больше – не выжить.А когда приходила пора весеннего сева, дед мой с хозяином отправлялись, как только взойдет солнце, в поле. После "что вспахать", хозяин возвращался, а дед оставался там на неделю: делал себе шалаш и ежедневно на сменных лошадях вспахивал по десяти-не с четвертью. Всего засевалось 45 десятин! – овес, пшеница, просо, гречиха. Дед писал не без гордости: "Работая батраком, я научился пахать, сеять, молотить цепом и молотил-кой, косить крюком и на жатке".
Последний год он работал у Пономарева за 55 рублей: стоял 1926-й – срок батраче-ства истекал, и в январе следующего Тимофей поехал в шахтерский городок Калчугин, исправив дату рождения с 1907-го на 1906-й – в шахту брали только совершеннолетних.
Работали по шесть часов в день на глубине восемьдесят пять метров. Спускали лю-дей под землю по стволу в клетях, так же и поднимали. "Когда выходишь из шахты – ты весь черный, как негр, видны только глаза и зубы".
А глаза и зубы у деда были потрясающие – да и вообще, внешностью природа не обидела: черноволосый, смуглый, брови густые вразлет… Теперь, когда он улыбается с фотографий, замечаешь: пожалуй, в него, молодого, трудно было не влюбиться, что вско-рости и не замедлила сделать еще более молодая – бабушка (говорят, дед увел ее от перво-го мужа).
Впервые – после работы на шахте – у деда появилось свободное время; не при-выкший долго сидеть без дела, он вступил в добровольную пожарную охрану – правда, пожарная техника была тогда примитивной: все инструменты пристраивались к телегам, запряженными лошадьми.Вскоре после "саночника" Тимофей стал забойщиком, а через год получил отпуск. На деньги, явно перевешивающие батраческие гроши, купил себе – впервые! – костюм, пальто, папаху, хромовые сапоги и лошадь отцу, верхом на которой и приехал в Камыше-но: можно представить себе, какое чувство испытывал он, появившись там в новом каче-стве. "Сменил имидж" –сказали бы сейчас. Или – просторечно-пошловатое: «Поднялся». Дед говорил проще: "Хожу по селу – земли под собой не чую". Еще через год он помог купить родителям пятистенный дом.Дед работал забойщиком до 29-го, пока шахтеров не стали готовить к армии и не организовали ликбез. …Бабушка же моя никаких записей о себе не оставила; но до сих пор, изредка при-езжая домой, натыкаешься то на ее вышивку в глубине шкафа, то на банку с засахарив-шимся забытым вареньем уже прошлого века, то на старый шелковый платок. Бабушкино присутствие в доме удивительно: почти каждый раз не понимаешь, что ее почему-то нет (нет – здесь, но есть – где-то, и это где-то, может быть, совсем близко – ближе, чем…).
Она родилась 1911-м в селе Пара, где-то под Моршанском; всю жизнь проведя в заботах о детях и детях детей, никогда не мечтала о какой бы то ни было компенсации «за это». Андрей Михайлович Тархов, ее отец, был какое-то время дьяконом и, к тому же, иг-рал немного на скрипке. Жену свою, Серафиму Ивановну, обожал: а родилось у них не то девять, не то одиннадцать наследников. Бабушка рассказывала, что когда ее мать оказы-валась в положении, отец на коленях обцеловывал ее живот, а на каждого родившегося ребенка вел дневник.
Со старой, единственно уцелевшей их фотографии, смотрят простые, немного тре-вожные лица. Светловолосый усатый мужчина. Женщина в длинном черном платье, воло-сы гладко зачесаны назад; из украшений – маленькие серьги, брошь под воротом и колеч-ко. Взгляд крестьянки, привыкшей не расслабляться, и – рядом - очень гармоничное, ин-теллигентное лицо ее мужа. Кажется, прабабка моя практически не владела грамотой, но бабушка повторяла: «Мама была очень умной и строгой женщиной!» А бабушкин отец, мой прадед, выписывал из Парижа (?) какие-то журналы… – не знаю, как совместить это с их бедностью, но почему-то словосочетание "парижские журналы" запомнилось с детст-ва… – там были ноты и, вероятно, моды… – теперь уже никто об этом не узнает, да и не важно.
Лет в восемь бабушку мою отдали "в люди" – сидеть с чужими отпрысками: этот крест достался ей на всю оставшуюся. Впрочем, она никогда не роптала, любя и "отпрысков", и саму жизнь, несмотря на тысячи «на»: в тридцать восьмом ее отца репрессировали, сослав в Сибирь – Андрей Михайлович погиб зимой на лесоповале, придавленный деревом (об этом рассказал священник, вернувшийся оттуда в село). Серафима Ивановна же надор-валась в 41-м, умерев от ущемления грыжи.…С фотографии – в упор – смотрит дородная восемнадцатилетняя девица с двумя толстенными каштановыми косами. Нитка жемчужных бус на шее. Позже бабушка станет сосем другой – стройной, острижет волосы; этакая недоговоренность появится в полу-улыбке и открытом – в упор – взгляде, но этот взгляд никогда не будет жестким, никогда – несмотря на отнюдь не сахарный дедов характер: бабушка оказалась истинной Женщиной, Женщиной с большой буквы – сглаживающей острые углы, все понимающей – лишь по-тому, что любящей. Быть может, в какой-то степени ее Мир держался и "на пирожках", запах которых до сих пор щекочет нос (хоть один бы сейчас – ее… Нельзя, нельзя!) – но, это на самом деле был целый Мир, удивительно гармоничный и искренний.
В начале тридцатых Зинаида и Тимофей стали жить вместе; им «…не пели ни гим-нов, ни обрядов венчальных». Брак был гражданским лет тридцать, отношения "оформи-ли" лишь к первым внукам. Но до этого еще далеко…
В августе 29-го деда призвали в армию: 106 стрелковый Сахалинский полк, 36-я забайкальская дивизия. А в ноябре, ночью, дивизия в полном боевом порядке погрузилась в воинский эшелон: Дальний восток. Китайская граница… – узнал об этом мой дед на ка-кой-то станции: он, как и другие, не знал, куда его везут.
Народ из Страны Восходящего Солнца собирается воевать с молодой Советской республикой. А то, что эта "молодая Советская республика" неофициально делала попыт-ки вмешаться во внутренние дела Китая через Комминтерн – никого как бы не касалось: в 1929-м китайские войска захватили какую-то железную дорогу, принадлежавшую СССР. Готовясь воевать, китайцы разобрали маньчжурскую железку, закрыв рельсами дзоты во-круг сопок – без помощи авиации взять эти дзоты было практически невозможно.
Война с Китаем длилась чуть больше недели. На восьмой день, как пишет дед, был занят город Хай Лар, где из ста пятидесяти тысяч не оказалось ни одного не бежавшего, т.к. ... "русские в плен не берут, русские всех убивают". Хайларцы ушли в горы; лишь че-рез некоторое время стали появляться старики и старухи. Целый месяц потом отгружали из Хай Лара военные трофеи; обнаруженные же запасы муки советское командование приказало раздать голодным китайцам: они давили в очередях друг друга насмерть, расте-ряв всю восточную мудрость.
А в 1930-м, в звании старшины роты, деда и еще девятерых направили учиться в Москву, в школу ВЦИК – так после экзаменов Тимофей Сивак и стал курсантом. Всего обучалось в Кремлевской Высшей школе 3500 человек: они и должны были стать коман-дирами взводов, пехот, кавалерий и артиллерий. Размещались в Арсенале; дисциплина в Школе оказалось жесткой – первые полгода из Кремля и по увольнительным не выпуска-ли: в качестве компенсации выступала Оружейная в выходные.
Летом – Серебряный бор: палатки, учеба. На втором году – практика дежурств около и внутри Мавзолея, на третьем – охрана Кремля. Вот как описывает дед один слу-чай: «Однажды веду роту на обед, а навстречу – члены правительства: Ворошилов, Кали-нин, Молотов, наш начальник школы Егоров, Сталин и другие. Я скомандовал:
- Рота, смирно! Равнение на правительство!
Все пошли, а Сталин остановился, посмотрел и дал команду "вольно".
Я привожу роту с обеда в казарму и иду к командиру Борисову:
- Рота встретилась с членами правительства, а команду "вольно" почему-то дал не нарком Ворошилов, а гражданский – товарищ Сталин (я считал, что Ворошилов главнее всех). Борисов рассмеялся и объяснил мне кто тут старший…»
Сталина дед видел в Кремле два раза, и вот каким был второй: "Однажды наша ро-та дежурила… Вдруг в час ночи тревожный сигнал с Боровицких ворот: он считался са-мым опасным. Я скомандовал отряду "в ружье" – у шестерых были карабины, у одного – автомат. Мы побежали на пост. Перед постовым стояли двое мужчин с поднятыми вверх руками: мы окружили их. Одному я приказал предъявить документы: оказалось, что он из … личной охраны Сталина. А было так: после работы Сталин и Ворошилов пошли гулять по Кремлю. Охранники же опоздали и попытались их догнать. Часовой подумал, что гра-жданские преследуют Сталина и Ворошилова. Потом пригласили меня пойти с ними. Ста-лин и Ворошилов гуляли по тротуару через дорогу напротив нас. Я слышал, как Сталин говорил о причинах поражения Французской революции. Немного походив с охранника-ми, по дороге в караульное, я шел и думал: "Час ночи, а они решают международные де-ла…"»
Немного наивно читать теперь это, но именно это – не стираемый штрих истории, не-большая деталь, а дед волей судьбы оставил в ней свой не самый маленький след (его, кстати, назовут потом «рязанским Жегловым»).
О Калинине вспоминал так: «Михаил Иванович не любил принимать приветствие военных. Ведешь, бывало, роту по Кремлю – вдруг навстречу он. Даешь команду: "Рота, смирно! Равнение на право!", а Калинин берет клюшку свою из правой руки в левую, и правой машет: "Вольно, вольно!", а сам быстро уходит».
За отличную учебу в 31-м году дед, бывший безграмотный батрак, был награжден именными наручными часами командованием школы ВЦИК, и в этом же году был принят в партию – единственно возможную в то время. По окончании школы его направили в Са-раевский район, в ОГПУ, в отдел "по борьбе с экономической контрреволюцией". В Бело-речье и Борце сидела тогда беловская банда союзного значения; разоблачена она была с помощью деда лишь в начале 34-го: того самого года, когда они с бабушкой уже не мыс-лили себя по отдельности.
В 35-м дед стал старшим опером ОБХСС в "Заготзерно", где бабушка работала старшей лаборанткой. Потом деда перевели в Рязань. С жильем было "как обычно"; вось-мерых новоприбывших поселили в архиве – на чердаке: это из серии "флигель, угол, ман-сарда"… только не богема, и без кофе.Факты, факты… Что за ними?!Как-то осенью к деду "во флигель" зашел дежурный и поздравил: - К вам приехала жена с двумя детьми, просит приехать за ней на станцию «Рязань-2».
О приезде своем бабушка не сообщила, приготовив деду чудный экспромт. Дед пишет: "В зале ожидания на лавочке спал Виталий, рядом с ним сидела Зина, а в заверну-том одеялке держала на руках спящую 3х месячную Римму. Сама до того измучилась–исхудала, что на ней одна кожа да кости… С собой у нее был маленький узелок с вещами. Я забрал всех в машину, и мы поехали…"
Месяца три не могли найти квартиру; днем бабушка сидела с детьми на чердаке, а ночью заворачивала Римму (мою еще маленькую маму) в одеяло, уходив в дальний угол… И куда ее молодость уходила?! А дед мой спал с сыном на одной койке; утром – на рабо-ту, и так - до ночи.
Потом – радость, странная по современным понятиям: девятиметровка с подселе-нием, на Сенной. Вещей практически не было: перед отъездом бабушка отправила их по железке багажом, и тот затерялся, найдясь лишь через полгода: "Дама сдавала в багаж…" Дама… Пока не нашлись вещи, даже не в чем было сварить обед.
Вскоре дед мой стал начальником 1-го отделения милиции, и за год до войны ему, наконец-то, дали новую 2х комнатную квартиру на Радищева.
Бабушке 39, а дед получает на четверых – 75… Бабушке всего 39! Она хороша со-бой, у нее снова длинные волосы – густые, шелковистые. Она смотрится. …Семьдесят пять рублей. Вечная молодость. Ну, да, бедные тоже смеются.
В 41-м же продукты стали выдавать по карточкам: на четверых полагалось (кем???) 3 карточки, потому что бабушка не работала. Суточная норма хлеба кривлялась в тысяча-четырехстах граммах… Буханка хлеба на рынке доходила в то время до 500-600 рублей. "Не в деньгах…"
Немцы тем временем продвигались. Рязань стали часто бомбить, а вскоре объявили осадное положение: бабушку с детьми эвакуировали. Для защиты города было создано три полка – из КГБ, МВД и ментовки. Казармой служило управление на Каляева. «Нас вооружили, – пишет дед, – винтовками, 120-ю патронами, двумя противотанковыми гра-натами и наганом».
Немцы заняли к концу ноября 41-го Скопин, Чапаевский и Михайловский районы; их разведка проникла и в Захаровский, где убили на глазах у всех "верхушку власти". Первый секретарь райкома, отделавшись раной и притворившись мертвым, дошел каким-то образом ночью до Рязани, рассказав все. По прямому проводу звонил Сталину: "Защи-щать город нечем, пришлите помощь, можете расстрелять хоть сейчас…". "Отец народов" просил продержаться пару дней, обещав сибирские войска…
Вскоре, вместе с войсками генерала Голикова, пошли в наступление на Михайлов, Чапаевский и Горловский: железная дорога на Москву освободилась. Это было достаточ-но неожиданным для немцев, и те бежали, бросая всё и вся. Дед пишет, что поразился то-гда, увидев впервые германские 16-ти тонные машины: "Задние колеса были выше моего роста!".
А в 1942-м замечательный мой дед становится начальником Угрозыска: в городе резко возросла преступность – в войну всех судимых высылали из столицы за 101ый кило-метр – и все они, в основном, кочевали. Дед почти не спал. Бабушка… что уж говорить о ней!
Иногда дед вспоминал, как бомбили Сельмаш; одна из бомб попала с детский сад… "От детей мы нашли: лапку от левой ноги и череп с волосами воспитательницы…"
После разгрома немцев все школы и институты отдали госпиталям: бабушка рабо-тала в таком госпитале и в дневные, и в ночные смены, дедов же "рабочий день" был до часу ночи.
Хлеба не прибавилось, зато "зрелищ" хватало. Бабушка не могла совмещать быт и госпиталь – пришлось оставить дежурства. Решили купить корову, кое-что продав. Когда продали, оказалось, что не хватает ровно столько, сколько стоит единственная бабушкина "выходная" юбка: так появилось молоко.
Там, где стоит сейчас в Рязани очень средняя 14-я школка (в войну это считалось "далеко за городом"), где прошли мимо меня серые скучные "классы", лежало раньше по-ле, распаханное под огороды. С лета до глубокой осени бабушка каждый день нарывала (красивыми, чуткими руками!) большой мешок травы и носила на себе до Радищева – подкармливать корову. Кроме того, шила одежду для детского сада… – золотые руки, зо-лотая душа.
В 46-м деду дали квартиру на ул. Свободы: трехкомнатную, но с дровяным отопле-нием. За 12 месяцев уходило кубометров 16. Дед помогал пилить и колоть, "а на протяже-нии всего года она, бедная, все эти дрова на себе переносила в дом и отапливала кварти-ру…" Ба-буш-ка…Через пару лет деду предложили работу в областном Угрозыске – начальником от-дела по борьбе с особо опасными преступниками: он отказался из-за командировок. За это деда отстранили от прежней должности и вновь "предложили" работу в районах, "посове-товав" забрать с собой семью и освободить квартиру. Дед схитрил: "Жена отказывается ехать со мной, вплоть до развода. Если хотите – поеду работать один".
И поехал: в то время самым "бандитским" из районов считался Рыбновский. За па-ру лет дед закрыл многие дела, в основном убийства.
Но не прошло и полумесяца после его отъезда, как бабушку стали вызывать в по-литотдел, морализируя: "Чтобы спасти семью, надо немедленно ехать к мужу, а из квар-тиры все равно выселят". Но бабушка оказалась крепким орешком: на счет же "спасти се-мью"… – это казалось просто смешным после вместе пережитой войны.
Отстали фраера. И дед вернулся: полетели пятидесятые, весной запахло, Сталин умер: не оплакивали.
Дед к этому времени был майором. А в 55-м пришел приказ – всем работающим "в органах" иметь не менее чем среднее образование. "А у вас, Тимофей Александрович, среднее военное…". Пришлось деду идти в вечернюю: трудно с точными науками, когда до часу ночи за бандитами гоняешься, а потом, пока светать не начнет – "учиться, учиться и учиться": сбылось-таки завещание картавого в кепочке.
Дед пишет: "Иногда досадно было до слез!". Тем не менее, большая половина до-машней библиотеки собрана дедом: полные собрания и просто "сочинения". Он всю жизнь покупал книги. Знакомый смеялся:
- Учись, учись, мы тебе этот аттестат положим в гробок…
Дед же смеялся последним: он был единственным из 13-и человек, ежегодно пере-ходивший из класса в класс. Вскоре ему присвоили подполковника – и дедов знакомый понуро отправился в вечерку…
Как, наверное, вскоре радовалась бабушка, избавившись от повинности таскать дрова! Маленькая 3х комнатная хрущевка на первом этаже казалась раем, к тому же – ко-лонка: горячая вода…
Дед работал в Рязанском районе, когда в 1962 году снова пришел приказ: всему командному составу иметь высшее образование; не присваивать без него очередного зва-ния. Дед отказался от "вышки". С чином полковника и ушел на пенсию в 60 лет (бабушка говорила, что он очень тяжело переживал свой уход, был полон сил и энергии). Если б мог он просто сидеть! Нет, никогда никаких «лавочек» у подъезда: они с бабушкой другие были. Устроился вахтером – в штаб гражданской обороны, в типографию, потом стал в Драматическом театре старшим инспектором пожарных. Для меня последняя его работа оказалась «золотой жилой», ведь с десяти до тринадцати я пересмотрела весь репертуар театра; бегала за кулисы, а однажды мерила какое-то платье в костюмерной… Деда в те-атре любили.
. . . . . . . . . . . . Фотографии, остались одни фотографии… И слово такое, затертое теперь – память. Высокие материи как бы приелись, люди снова хотят простоты: "любовь", "вечность"… – сплошная абстракция, когда со старых снимков видишь эти глаза: в них всё – и счастье, и тщета; хотя, какая разница, как обозначить неуловимое?…Вот 25-летняя бабушка в белой блузке: красиво уложены волосы, слегка подве-дены брови, и без того - темные…
Вот, будто бы, кадр предвоенного фильма: улыбающиеся деды в парке плечом к плечу около клумбы: через три часа объявят войну…
Вот дом, где: цветы, низкий абажур, свисающий с потолка, старинное пианино, по-крытое белой салфеткой, а наверху – плюшевый медведь, долго валявшийся потом на дачном чердаке: сейчас он прислонен к другому фортепиано…
Бабушкино лицо: прорезающиеся морщинки, мягкий взгляд (но все-таки – в упор), полуулыбка, пышная копна волос на голове…
Ах, если бы бабушку в свое время одеть! Как пошли бы ей все эти шляпки и шел-ка! У нее никогда не было французских духов, зато на редкость удивительная кожа: до старости бабушка не пользовалась кремами – не было необходимости. Когда я доросла до лет, способных к запоминанию, то увидела: как-то бабушка подкручивала волосы к при-ходу гостей. Она брала железную вилку, долго держала над огнем, а потом… – "Бабушка, как тебе идет!" А потом – пироги, домашнее вино… В карты играли. И меня научили. В пять лет, наверное. Играли " в дурака" пара на пару: "деды" и мы с тетей Верой. Счет пре-вышал два десятка: не помню, чтобы "деды" нам "поддавались" из-за моего малолетства: нет, честно все.
Однажды бабушка вспомнила: "Вот пойдем с дедом по молодости в гости… Я, бы-вало, выпью немножко, и – по столу танцевать на шпильках: ни одной рюмки не собью! Ты так можешь?"
Веселая была! Но, если что – кремень: пропорциональность нежности и жесткости создавали удивительно гармоничное сочетание.
В детстве казалось, будто бабушка никогда не устает – не помню ни одного вздоха, ни одной жалобы. Длинными летними вечерами, на даче, она читала иногда нам с сестрой сказки – с неподдельным интересом, живо так… В старости бабушка ложилась спать с французскими романами, с "Анжеликой", Дюма, а днем слушала, как я обреченно бацаю по клавишам этюды Черни – и это ей не очень нравилось. А вот Моцарт, Чайковский, Шопен – да: у нее был какой-то врожденный вкус. Днем же – дела, дела, любовная лодка о быт не разбилась, плюс внуки, кошка с собакой, цветы… В квартире на Циолковского по-доконники уставлялись фиалками – темно-синими, розовыми, белыми; на полке обяза-тельно висела какая-нибудь "березка".
А дачные цветы! Флоксы, астры, магнолии, гладиолусы, тюльпаны, маки, люпин, анютины глазки, маргаритки, ромашки, хрустальные башмачки; даже ярко-рыжие "китай-ские фонарики!" И еще что-то забыла… Пионы! В июне они раскрывались, важно рас-правляя белое, розовое и бордовое нутро: пионы совершенно обалденны после дождя – с капельками воды в лепестках, с в никуда ползущим по стеблю случайным муравьем…
Оранжевые в крапинку лилии "львиный зев" и белые – пахучие до головокруже-ния: тычинки с пыльцой пачкают нос… Бабушка делала из этих красавиц какую-то лечеб-ную настойку. Да и вообще, кажется, она умела все, делая это все без напряжения, в удо-вольствие: сажала ли клубнику, варила ли варенье, чистила ли грибы (если "деды" ездили в лес, то вечером ванная почти доверху заполнялась всякими там подосиновиками).
А когда наступал май, мы на все лето перемещались на дачу: дача – целый мир. Сейчас этот "мир" напоминает если не афинские развалины, то что-то не слишком от них удаленное, ветхое, полузабытое…
Дача: по дороге к ней – когда-то – пруд с утками: мы бросали им черный хлеб с са-харом.
Дача: калитка, дорожка с цветными газонами, качели, беседка, обвитая плю-щом…Когда-то.
По вечерам бабушка накрывала стол белой скатертью, и мы пили чай из самова-ра… Когда?Дача: домик с чердаком и грубым балконом, созданные дедовыми руками… Ябло-ни, вишни, сливы, ирга, терн, кусты крыжовника и смородины, а в конце сада – малинник.…Дед что-то мастерит под навесом; бабушка поет, подвязывая кусты. А давным-давно около бака с водой жили кролики – боязливые глаза, длинные уши; дед давал им сено. Позже в беседке поселились цыплята, безбожно ее загадив. Умершим маленьким комочкам мы с сестрой устраивали настоящие "похороны" – выкапывали ямку там, в са-мом конце сада, под ландышами. Под теми же ландышами закопал дед и Чебурашку через много долгих зим; мне не было и шести, когда мы с ним пошли к «дальнему» соседу по даче, циркачу Фанису, за этой собакой. Но "собака" – слишком много букв: эта кроха умещалась в моей ладони. Карликовый пинчер, японский ер-терьер. Обрезанный хвостик, пучеглазая, белый ромб на шее… Чебурашку забраковали в цирке из-за прихрамывающей задней лапы.
Чебурашка прожила у нас 13 лет, померев в девицах; это было чудное, иногда не-сколько злобное, но совершенно доверчивое при кусочке шоколада, существо… (удиви-тельно – она до сих пор снится). А сколько было слез, когда Чебурашка терялась! Но все-гда возвращалась – грязная, набегавшаяся по чужим садам…
Через 13 лет она лежала в белой коробке из-под обуви – на балконе, холодная, с открытыми затуманенными глазами. Дед сказал тогда: "За Чебурашкой и я пойду". И, дей-ствительно, он умер через месяц… Это случилось ночью: помню его частое дыхание на-кануне, маму с капельницей, приглушенный желтый свет…
Дед "сгорел" быстро… Он знал, что ему осталось недолго, но очень мужественно все переносил. Только за два месяца до смерти глаза стали "потусторонними".…На кладбище бабушку вели под руки – а слезы замерзали; в тот день -30 случи-лось… Потом – поминки, какие-то люди: мне казалось, будто почти все они пришли лишь выпить и закусить. Удивительно жестокий русский обычай – есть после похорон.
Бабушка пережила деда на четыре года, тоже умерев в февральскую стужу в том же возрасте – 86,5 лет… Полгода она не вставала с кровати, стоически перенося боль и беспомощность: тогда, в свой последний приезд из Москвы, я испугалась, увидев ее: на-столько заостренно-восковыми показались мне черты ее лица.
Я вошла крадучись, будто воровка: "Ба-буш-ка"… Она подняла вверх глаза, и взяла меня за руку: "Приехала…" Рука казалась слабой, теребила мне пальцы… – словно жила отдельно, сама по себе. На стуле около кровати горела у иконы лампадка, сильно пахло лекарствами…
А через день моя бабушка лежала на столе – тихая, успокоившаяся, будто спящая. Кажется, впервые в жизни слезы не останавливались. Она лежала, "слушая" рахманинов-ское "Всенощное бдение" и "Реквием" Моцарта. Ба-буш-ка… Я не осталась на похороны.
Когда-то мы с ней вдвоем ходили на Пасху в церковь: тогда это еще не было "при-нято". Помню: многолюдно, душно, от ладана голова кружится, а бабушка улыбается, шепчет что-то на ухо мне, объясняет… Открывается алтарь, оттуда выходят люди в ман-тиях (?) с высокими праздничными свечами: "Христос воскрес!" Когда поет хор, все зами-рают. Поздно ночью мы пешком возвращаемся домой…
Бабушка не постилась, Библию читала редко – в основном, лишь в старости: у нее перед кроватью всегда лежал церковный календарь и молитвослов. О Боге мы с ней не го-ворили, но его присутствие в бабушке как-то так само собой подразумевалось – и краше-ные луком и разными красками яйца, куличи – все это было антуражем: Бог был в ее сердце.
Она любила людей, отдавая им, может быть, гораздо больше, чем получала. Не стремясь – получить, почти не задумываясь об этом: если есть рай, то, должно быть, ба-бушка живет теперь там.
Дед же к восьмидесяти годам стал сентиментален, но, остался так же тверд в каких-то личных установках: "Хоть кол на голове теши", – бабушка же любила его всякого – и мягкого, и жесткого, и здорового, и больного, и это было взаимно; именно за этим некото-рые тщетно мчатся всю жизнь.
Когда-то, еще во время пионерских галстуков, мы с дедом ходили на первомай-скую демонстрацию: он стоял на трибуне весь в орденах. Бумажные гвоздики на асфальте гулким эхом кривлялись потом весь день. …Помню вещи: дедовы черные ботинки, старую кроличью шапку-ушанку… Не-сколько бабушкиных платьев и ее любимое – зеленовато-салатовое…
Все их движения, кашель… Жесты…. Бабушка писала мне в Москву: конверты с неровным почерком воспринимались как что-то само собой разумеющееся, советы каза-лись наивными в чем-то – она уже была старенькая, ба-буш-ка…От печки – тепло. Просыпаюсь: ставни еще не раскрыты. За кроватью в коробке дремлет Белка, а где-то за дверью скулит Чебурашка. Запах варенья с кухни. "Бабушк!"
- А-у! – поет, а не отвечает она, отворяя дверь. - Вставай, день-то какой хороший!
Еще минут десять наблюдаю из кровати за ее движениями, потом вылезаю из-под одеяла, а в окно уже – солнце; дед ставни открывает: "Жулик-мошенник, подъем!" Бегу в сад: там много ягод, цветов и воздуха. Слышу, как снова поет бабушка, как стучит молот-ком дед. Я, конечно же, совершенно не понимаю, насколько счастлива. Знаю только, что руки у бабушки – золотые: как сейчас – вижу их… Вот они уже уводят меня куда-то. Вот они, совсем близко!
Категория: Рассказы Автор: Наталья Рубанова нравится 0   Дата: 20:01:2011


Председатель ОЛРС А.Любченко г.Москва; уч.секретарь С.Гаврилович г.Гродно; лит.редактор-корректор Я.Курилова г.Севастополь; модераторы И.Дадаев г.Грозный, Н.Агафонова г.Москва; админ. сайта А.Вдовиченко. Первый уч.секретарь воссозданного ОЛРС Клеймёнова Р.Н. (1940-2011).

Проект является авторизированным сайтом Общества любителей русской словесности. Тел. +7 495 999-99-33; WhatsApp +7 926 111-11-11; 9999933@mail.ru. Конкурс вконтакте. Сайты региональной общественной организации ОЛРС: krovinka.ru, malek.ru, sverhu.ru