Olrs.ru / Конкурс
КОНКУРС

Регистрация

Логин

Пароль

забыли пароль ?
















От чернозема до потолка


После завтрака мать подала сверток – замотанный в белую ткань, размером с книгу.
- Отвези ей, - сказала, взглянув пристально, - пусть повесит, где хочет. Я после свадьбы купила. По блату, через крестного.
Федя масляными от блинов руками сверток не взял, показал на стул положить, к рюкзаку, который укладывал к отъезду.
- Мам, блины – невозможные! Люблю – жуть. Жаль – с собой нельзя, - он посмотрел в ответ на нее, захотел и не смог вспомнить, когда приезжал последний раз.
- Ты ешь, ешь, - сказала тихо.
Главными чертами ее лица с некоторых пор стала грусть, будто застыла однажды и так и осталась. Теперь мамино лицо не было веселым, даже когда она смеялась.
– Что вот поделать, раз так? – беспокойно проговорила она из накопленного высказать ему. – Нас с отцом всю жизнь обижают, а мы не обижаемся. И ты не обижайся. И сам не обижай.
Утро стояло тихое, мёрзкое, низкое солнце боролось с тягучей дымкой над холодным полем. Вялому после сна и завтрака Феде, сначала было тяжело и лениво. Потом руки вспомнили хватку, притерлись к черенку, земля будто помягчела и лучше рассыпалась, когда он проходил ряд за рядом большого родительского огорода, отрезанного от соседей и улицы забором и стеной дома.
После учебы Федя уехал на заработки, посмотреть северные города. Вернулся следующей весной, до тоски уставший ото льда, ветра, безлюдья, серого моря и голых скал на берегу. Никогда к тому интереса не проявляя и в школьном детстве улепетывая с огородов на раз-два, вдруг полюбил работать с землей: лопатой, граблями, полюбил наблюдать, как сажается в густой чернозем зерно и как из него получается сытный, упругий плод. Феде нравилось в усталом перерыве, усевшись на скамью, смотреть, как висит холодное желто-красное солнце над дымчатым горизонтом. Теперь, давно живя в городе, он всегда приезжал помочь с копкой – боялся бросить участок.
Когда прошел грядку, пришел отец и встал рядом. Копали молча. Федя старался брать шире, быстрее проходить ряд, украдкой поглядывая на отца и порываясь что-то сказать, но не знал что, если даже матери не смог ничего ответить, злясь на себя, на родителей и на глупость случая.
Отец копал резко и сильно, будто намеренно, чтобы не хватило сил на расстройство и нервы, копал с пустым выражением лица, будто не понимал, где находится и что делает. Неизвестная Федору непомерная тяжесть и суровость, как грусть на лике матери, отпечаталась и застыла и на лице отца чтобы он ни делал и чего ни говорил. Даже когда Федор сообщал радости – рассказывал, как им с Машей живется и как они удивительно счастливы. От того и Федору было тяжело и трудно говорить с отцом, с матерью и долго быть с ними.
Тяжелая суровость и грусть обосновалась в доме родителей с полгода, как заказали памятник деду на могилу. И с тех пор только усиливались.
Федор с трудом выдерживал, жалел родителей, ругал за терпение, но не мог примерить их суровость на себя, в момент, когда вдруг научился радоваться и слышать пугливое замирание сердца. Он даже реже стал бывать у родителей, а если наведывался, старался быстрее вернуться в город, со страшной мыслью, что торопится уехать от родителей.
Вчера на кладбище, после недомолвок и открытой полугодовалой неприязни, серый деревянный крест заменили на гранитный камень. При живых отцовых двух сестрах и дедовых братьев, в день поминок никто не приехал, свою долю расходов не вернул, а значит и годовые поминки им теперь проводить втроем.
Вечером, за водкой, отец смотрел в сторону, на пол и молчал так выразительно, будто говорил Федору, что настал конец всей семейной дружбе, что он бы поверить не смел, как легко порвутся, связанные крепкими канатами, чувства единой семьи, разойдутся в одном корне сплетенные их судьбы. Что может – так просто, как из ничего – возникнуть грубость, и как окажется – им друг до друга совсем нет дела.
Теперь, отец копал с тем натянутым молчанием, когда одни сжатые скулы и спрятанные под бровями глаза выдают злое непонимание. От чего родные так чужды, как люди могут так не любить людей и так дешево продавать их? И сколько глупости в это безумии, в то время, как нет войны, голода, нет страха предательства и ничья воля, никакая ложь не мешает жить в добре?
В это дивное утро, Федор думал о встрече с Машей, и так хотелось радоваться новому дню, что бросил бы сейчас лопату, побежал, просто побежал со всего духа! От того стало горько и хотелось уехать, но он думал, что бросает родителей с этим непониманием и бежит от их общей грусти. Но бежать хотелось, открыто, и он готов был честно сказать, что не хочет, не желает остаться среди этого мрака, и хочет туда, где хорошо. Было жаль родительскую стойкость и свою слабость, и хотелось забыть все распри и только смотреть на небо, потому что небо всегда красиво.
- Мне пора, - сказал Федор через час копки.
- Тебе там мать собрала с собой, - отец убрал лопату и посмотрел на вскопанный участок. – Картошки еще возьми. - Федор оглянулся на него и увидел, что за огород отец сегодня больше не возьмется – до смерти наскучило делать все одному.
Теперь Федя и сам спешил уехать. Родители показались людьми, с которыми ему нельзя, будто вредно говорить, которых нужно или отстранять или жалеть, но только со стороны. Это было страшно, трудно было представить, кем нужно быть, чтобы так думать, но так и было. Двор, молодой сад, дом стояли теперь одинокими и брошенными, будто в них совсем нельзя вернуть смелость жизни, дышать глубоко и радость служения хозяину.
Мать за обедом не знала что сказать, только молча смотрела на него. Федор злился на нее и на себя, весь сжался и пытался не смотреть на мать. Боялся раздражиться сильнее, не понимал, что случилось и неужели причина – в разрыве с родней, от чего родители чувствовали себя даже не одинокими, а – покинутыми. Будто от их дома отвернулось общество, служение которому так осмысленно и важно. Больше всего тяжести на душу накладывало, что отвергнуты старики не за подельничество общей лжи и обману, но за противодействие ему, за честность, за выбор остаться в скромных должностях, бедным кошельком и свободной совестью. Теперь за свою благородность они уже не страдали – твердели, иссыхая, как глина на ветру, и ожесточались, как впервой избитый ребенок, не желая понимать умение не сожалеть даже в личных случаях и навык с легкостью оболгать.
Федор делом помочь не мог, боялся все испортить поспешным советом и только обидеть пустыми утешениями. С матерью прощался скупо, не вспомнил ее предложения приехать к ним с Машей через две недели. В последний момент они приобнялись. Федор с невиданной уверенностью посмотрел вдруг на мать, как бы подтверждая свою взрослость, развернулся и уехал.
На пустынной площади автовокзала с двумя старыми автобусами и одним новеньким микроавтобусам ветер гонял обрывки газет и пластиковые бутылки. Между отъезжающими с просьбой денег бродил старый пропойца с потерянным лицом и заплывшими в синяках глазами. Одни отворачивались, другие махали на него руками, третьи, как Федор, смотрели прямо и твердо, с некоторой злобой, пока он сам не отходил, равнодушный к отказам, ко всем людям и к своим попыткам собрать на питие. Пропойца будто дошел до стадии, когда нет дела подадут или нет, удастся ли купить водки, но в силу гибельной привычки он весь день искал выпивки и даже если не подавали или он оказывался бит, к вечеру неизменно бывал пьян, легко уходя в бесчувствие.
Перед самым отправлением автобуса перед Федором развернулась драка. Он не думал, что умеют драться голуби. Это были не городские сизари, а лесные горлицы – с утонченными фигурками, совершенно белые, в точности как живописцы выводят святого духа в библейских сценах. И вот эти два нежных голубя яростно дрались, готовые насмерть перебить один другого. Не клевались, как сизари, но совсем как петухи, стоя один против другого, кидались вперед и вверх, схватываясь в воздухе клювами, ударяя коготками и крыльями. Когда схватка случилась два или три раза, завороженный сначала, Федор чего-то испугался, быстро отвернулся и прошел на место, желая скорее уехать.
Минут пятнадцать автобус петлял городскими улицами, уклоняясь от рытвин и мигая знакомым водителям, пока резво не выскочил на трассу. Все вокруг сразу стало незнакомым. Федя искоса оглядел ближних соседей, угадал всех, успокоился, не найдя пьяных и скрытных, уставился в окно и стал думать о Маше: как она без него эти два дня, и как они встретятся.
Автобус шел на пределе скорости. Федя только успевал отмечать редкие, засеревшие в руках осени деревни, белые, на пасмурном небе, колокольни церквей, сшитые в единую ленту скорой ездой голые тополиные посадки, пятнистый, темных красок, придорожный бурьян. За окном, набирая силу позднего октябрьского ветра, уже второй раз за день пошел мелкий, не сразу заметный, дождик. На землю спустился холод, обещавший первые заморозки, от которых люди, еще помнящие тепло, промерзали до костей и первый раз думалось, что вот в бесчисленный раз придет и окутает все зима, а погреться на солнце удастся лишь через полгода. Федору же было тепло и уютно в автобусе, тело обмякло в кресле, он лениво шевелил сонными глазами.
Сплошная изоляция окон и дверей отделяла летевшую мимо осеннюю природу, унылый пейзаж бедной жизни вокруг. Все, в нескольких метрах за окном, стало невероятно далеко, а сам Федор казался совсем не причастным ко всему, что там, под дождем, где промозглая осень и ветер. В томной полудреме Федор представил, как дети будущего, отстраненные наукой от природы, движутся по своим точно рассчитанным траекториям, реализуя аналитически доказанные, максимально рациональные планы в календарном безвременье комфортной атмосферы. Там не будет мокрого воздуха осени, морозной зимней свежести, волн летнего тепла; люди там будут дышать по графику, умеренно жить, расчетливо умирать. Он с равнодушием смотрел на это будущее. Было лишь странно представить плоскость: по одной стороне он сегодня утром, бодрый, горящий работой, копал землю, рыл упругий и сырой чернозем, шелушил ладонью стволы яблонь, будто ребенок, закидывал голову к небу; и – здесь, в кресле, лениво наблюдающий за такими чуждыми полями, деревьями и речкой за окном.
В небольшом областном городке следовало пересесть на электричку и занести передачу двоюродному брату отца, Алексею Николаевичу – мама очень просила. Их семью Федя недолюбливал. Семейство Алексея Николаевича, ничего из себя не представляя, в любом деле вело себя как пьяный генерал на собственных именинах, не замечая свое пренебрежение к окружению и напоказ испытывая сладкое удовольствие, когда легко удавалось заправлять остальными – напором и редким видом окультуренной наглости в глаза. Федор только вздохнул, когда с порога супруга Алексея Николаевича, вдвое его моложе, с огромными глазами и плоским, будто натянутым, лицом стала расписывать недавно сделанный ремонт, хвалиться, как старший сын, ее пасынок, обзавелся машиной – таких моделей в городе всего шесть! – и сколько это стоило им хлопот, и как они терпели этих несносных ремонтников и как опасно оставлять машину на улице ночью.
- Вон, через двор, позавчера стекло-то выбили и этот… как его… регистратор видео… вырвали. Одни проводки торчат. А наши-то еще и целую музыкальную систему установили, колонка с табуретку, когда играет – бухает так, будто изнутри кто-то ломится… - говорила она, размешивая чай и подавая печенье.
Сам Алексей Николаевич сидел напротив, большой, плотный, с легкой, снисходительной улыбкой на крупном уверенном лице. Его довольный вид подчеркивал, что все сложилось, не зря суетился, бегал, все эти бессчетные ларьки обслуживал. Федя против ларьков ничего не имел. Он просто сидел за чаем и думал. Эта образцовая семья успешного проживания и сама не знала своей пустоты. И Алексей Николаевич, наверно, точно с такой же легкой улыбкой как сейчас, десять лет назад сидел перед его отцом, смущенным смертью деда, говорил очень уверенно и твердо, что заберет дедов дом и заведет на вырученные деньги торговлю. Так он открыл первый пивной ларек. Сейчас у него было три ларька с выпивкой и табаком, и три летних кафе по городу, с танцами и концертами, в которых Алексей Николаевич отвечал за поставки товара.
- Как твои-то? – спрашивал Алексей Николаевич с серьезным видом.
От чего-то хотелось быстро встать и уйти без слов.
- В порядке. Огород вскопали. Картошка в этом году удалась, - отвечал Федор и думал, что с таким внутренним превосходством в голосе Алексей Николаевич всегда теперь будет говорить с ним, и тому же, наверное, учит своих ребят.
- Огород – какой ужас! – охнула жена Алексея Николаевича. – Не могу представить! Только подумай, Алеша – мы, все, с ведрами, в сапогах, по грязи… - ее передернуло.
Алексей Николаевич не удержался, прыснул, замахал на нее руками. Жена ответила грудным смехом, провела рукой по его, похожей на футбольный мяч, голове. Федор с нескрываемым любопытством посмотрел на нее, будто увидел диковинное растение, но устыдился такого взгляда, нагнулся к чаю и сказал, что ему пора.
- Маме за огурчики домашние, грибки, за капустку, спасибо! Приветы от нас всем передавай, - тараторила хозяйка на выходе, с каким-то нетерпением подавала Феде куртку, смешливо хлопая глазами и улыбаясь во весь рот.
На шумном вокзале, насыщенном духом горелого масла от чебуречных и мазута, на Федю напала унылость от чего-то обидного, несправедливого. Он спрятал одинокие глаза под капюшон и тут увидел, что никуда от этой – недавно, в автобусе – такой далекой и постылой осени не ушел, он в самом сердце ее, если у нее есть сердце, и весь ее самый резкий ветер бьет ему в лицо и сверху льет самый холодный дождь из всех, что есть у неба.
В электричке он чувствовал себя странно чужим для всех, с дикостью во взгляде цепко и быстро озирался на закупоренные лица, которые сами себе казались тоже дикими, ничего кроме грязной подлости, что Федя ждал от них, не ожидая и от него. Федя напрягся всем телом, боясь уступить хоть пол шажка вокруг. Он чувствовал как нечто склизкое и животное присосалось к нему изнутри и сосет и сосет силы сердца и души. Тогда он смотрел на осень за окном, которая снова казалась далекой. Хотелось выйти в тамбур, спрыгнуть ото всех из вагона, с болью обдирая руки и спину скатиться по насыпи, продираться через колючий бурьян, растирая багровую грязь по щекам, и на круглой, еще зеленой поляне упасть лицом в землю и дышать мокрой травой, липкой паутиной, болотной сыростью, и всеми внутренностями почуять, как пахнет природа.
Когда кругом стало больше зданий, длинных крыш складов, заводских цехов и машин, Федя немного пожалел, что город так быстро начался, и стал отвлекать себя мыслями о Маше и о работе. Не зря согласился жить в месте, где человеку его склада о собственной жизни задумываться просто опасно.
На вокзале и на улице прохожие молчали о дурной погоде, пробках и политике; в метро попутчики молчали об электронных новинках, модных шоу по телевизору и богачах на дорогих джипах там, наверху; очередь в магазине, где Федя взял вина, сыра и хлеба – о ценах, выборах и семейных дрязгах.
После шумных толп, трасс, огней вывесок, рекламных плакатов в полнеба, нудных светофоров, суетных иномарках в тесноте дворов, Федор неожиданно сильно, с теплотой и зудом нетерпения обрадовался тихому огоньку в их окне за пеленой сетчатого дождя. Господи, сколько вложено в то, чтобы ты горел! – думал Федор, подходя к подъезду. Весь уклад жизни, терпение, все силы, укрощение огня внутри, одинокая его свобода – все Федор, с трудом и не сразу, положил у ее ног, чтобы случилось их хрупкое, неопытное счастье. Чтобы делать жизнь вместе, он позволил бетону, стеклу и асфальту окружить себя; по крохам собрал все свои слабые силы, все нищие средства, чтобы быть – как думал – ближе к правде, отдавать и получать заботу, чтобы перестать любить в пустоту. Он больше не мог любить этот город, этих людей просто так. Думал уехать, закрыться, но что же будет? Что останется? – спрашивал Федя себя. Страшно было оставить после себя пустоту, черную и бездонную, где ни порока, ни святости. Когда, на краю, она подала ему руку, взяла его пальцы в свои, он увидел, что еще не выдохся, еще не старик, и – пусть все сначала, но все – иначе; будто на этаж выше перешел.
После темного контура ее фигуры у дверей, после ужина, сотканного из затаенных взглядов и легких разговоров о родителях, дороге и Алексее Николаевиче, после ее, натянутых нервами, рассказов о работе, они расслабленно лежали, обнявшись, держась за руки и смотрели наверх.
Перед Федей стояла белая, как свежий снег, потолочная плита, верхняя грань его обставленного цементом и бетоном пространства, и выше этого не было ничего. Где-то были звезды и небо, и свежий воздух простора, но это будто у других, а у него ничего этого не было. Что-то важное хотелось сказать. Говорить долго и красиво. Она, ему казалось, ждала его слов. Он промолчал, оставляя вечер, как есть, без признаний. Ведь как грустно, если приходится повторять признания, это как напоминать о свежести чувств, думал Федя. Маша все поняла, прижалась к нему и закрыла глаза.
- Подожди, - поднялся Федя и зажег свечку.
- Как хорошо, что ты приехал, - выдохнула Маша и повернулась к нему, будто смотрела на него через закрытые веки.
- Главное, не зря, - он достал из рюкзака бумажный сверток. Маша поднялась, взглянула на Федю, и развернула бумагу. В руках у нее оказалась икона Богородицы с младенцем, размером с книгу. Маша посмотрела на Федю удивленно – никакой религиозности среди них не было, и ни о чем подобном они до сих пор не заговаривали.
- Нравится?
Маша кивнула и улыбнулась чуть.
- Выбирай место, утром повесим, - Федор поставил икону к свечке.
Потом он посмотрел на Машу и подумал, что никогда не видел такого красивого лица.
- Скоро ты заснешь, - негромко сказал Федя, - а я спать не стану, и буду смотреть, как свечка освещает твое лицо. Маша, засыпая, улыбнулась в ответ – то ли ему, то ли первой картине сна.

октябрь – ноябрь 2012г. М.
Категория: Рассказы Автор: Илья Луданов нравится 0   Дата: 25:09:2014


Председатель ОЛРС А.Любченко г.Москва; уч.секретарь С.Гаврилович г.Гродно; лит.редактор-корректор Я.Курилова г.Севастополь; модераторы И.Дадаев г.Грозный, Н.Агафонова г.Москва; админ. сайта А.Вдовиченко. Первый уч.секретарь воссозданного ОЛРС Клеймёнова Р.Н. (1940-2011).

Проект является авторизированным сайтом Общества любителей русской словесности. Тел. +7 495 999-99-33; WhatsApp +7 926 111-11-11; 9999933@mail.ru. Конкурс вконтакте. Сайты региональной общественной организации ОЛРС: krovinka.ru, malek.ru, sverhu.ru