Рыжий
|
(отрывок) …К вечеру Афанасий в отряде. Намаявшись за день спит крепко на чьей-то пустой подводе, доверив Рыжего мужикам, что к лошадям охочи. Те в ночном и накормят коня, и отдохнуть дадут. Завтра ему с Черешней поручено за пару дней смотаться в разведку… Утром ещё в сумерках верхом миновали посты, тихим шагом к восходу добрались до реки. «Долговязому-то не впервой. Чего ему…?» – поругивает Черешню Рыжий. – «Продрых до петухов под подводою, подгребая под бока солому, и сейчас молчком посапывает за спиной». Правым берегом спустились вёрст на десять к устью, избегая случайных встреч с сельчанами. В районе людной Владимировки, спешившись, прошли пару вёрст камышовым логом. Под ногами хлюпала болотная жижа. Рыжий глубоко проваливался, потому тяжело хрипел и тревожно поводил глазами. - «Эх, понесла же нелёгкая болотиной! Мало, что вдвоём оседлали, так ещё и утонуть сподобит…» Минуя Владимировку, Афоня с Черешней взяли правее. Уходя от реки, выбрались на сухое косогорье, протянувшееся вдоль речной поймы. Здесь отдыхали с полчаса, завалившись в духоту таволожки, подставляя солнцу потные неумытые лица. - Почему тебя Черешней прозвали? - А бес его знает. Привязалось вот. Издавна ещё. Малым я по садам горазд был промышлять. Может быть оттого. А может быть, за худобу так зовут? Кто ж его знает? - А сколько тебе лет по правде? - По правде не знаю. Мамку плохо помню. Умерла давно, а то бы сказала точно. А тятька по пьянке забыл про меня. Должно семнадцать…. А тебе? - Я старше. Девятнадцать вот, третьего дня было… - Старик… уже. Женится, небось, собираешься? - Скажешь, тоже…. Осмотреться бы надо в жизни. - А что, в деревне худо? Конь, вон у тебя какой…, справный. - Да не сказать, чтобы совсем уж худо. Но, должно люди завсегда к лучшему тянутся. - А где оно, лучшее….? - А кто ж его знает. Вот драку затеяли за лучшее. Кто победит, тому и лучше. - Хитёр ты, Афоня. Знаешь, кто победит, ежели к нам пристал. Мы победим! Нас поболее числом будет. - Меня дружок сманил к вам. А может и сам от отца захотел оторваться. Дома кроме меня девок ещё двое, да малец. На них ещё работай да работай. А мне должно лень стало. У нас дед отчаянный. Сам себе голова. Я должно в него выхожу. - А у меня только тятька. И того, по правде сказать, я уж с год не видал. Может быть, его и нету уже. Гулёна он лихой. И я в него. У Черешни звучно заурчало в животе. - Харчами нас бедно снабдили. Жрать охота, страсть как. Давай хлеб располовиним, а…? - Ну, нет уж! Ещё дела не сделали, а половину запасов умяли. Терпи уж… Рыжий, с засохшей под брюхом и на ногах грязью, устало понурил голову, уткнувшись ею в тень небольших дубов. «Про хлебушек разговаривают. Не уморились вовсе, и то благо…». Ему припомнился Ерохинский двор, крепкая Федотова рука, мягкая тёплая ладошка Тимошки и духмяная краюха подсолённого хлеба. «Да-а…, приведётся ли домой воротиться? Лето уж на изломее, а мы всё партизаним. Дорогой прямой забыли уж как ходить. Разъездов казачьих боязно…». Рыжий хорошо помнил дорогу вдоль реки, что в сухую погоду мягка и приятна под копытом. Высохший ил с песком плотен и мало пылит, а местами и вовсе порос подорожником и пыреем. После дождя же эта дорога раскисает, и тогда ходить по ней одна мука. Без телеги еще, куда ни шло, но на резвом скаку того и гляди, заскользишь копытами на повороте. А когда ещё и воз позади тебя, то после дождя и вовсе тяжко. Когда колёса вязнут в глубоких рытвинах по самую ось, а копыта разъезжаются во все стороны, и невыносимо долгим кажется путь. Сейчас с косогора хорошо видна река, с берегов укрытая ивняком, и та знакомая дороженька. Вон и конники на ней. Один, два…, пять,…семь. Казаки! Дозор конный. «Не хоронятся, как мы. Пылят себе без опаски посуху мимо болотины. Мои, вон, с устали и не видят ничего. Взопрели, вояки…». Рыжий тихонько всхрапывает. Афоня поднимает нехотя голову и осматривается. - Гляди, Черешня, вовремя мы с реки ушли. Семеро, вона, верхами идут. Долговязый поднимает кудлатую голову, прищуря глаза, глядит вдаль. Чешет затылок. - Должно дозор ихний. Нас они не видят. Да и увидят, не поймут. Тут владимировские мужики хозяйнуют. А у них с казаками пока мир. Друг дружку не трогают. Но от греха подальше и нам бы свалить надо. Ещё пару вёрст одолеем, и Рыжего твоего оставим. Я место хорошее там в прилеске знаю. Потемну до полуночи попробуем к постовым подобраться. Послушаем, понюхаем, а там, куда кривая вывезет. Авось случай какой подвернётся. Узнаем, что по чём и айда до дому. Возвращаться - оно завсегда полегче. «Рановато о доме заговорил, хлопче. К месту туда ещё не добрались, а ты уж обратно поспешаешь. Плохо…». Рыжий гулко топнул копытом, отгоняя с живота надоедливого овода. «Меня одного оставят, тоже плохо. Что ж хорошего на привязи в незнакомом месте торчать? Плохо это…». …К вечеру небо затянуло облаками, но духота не ушла, и стало совсем тяжко. Афанасий с долговязым ушли в темноту тихо, словно растворились в синей толще душного воздуха. Рыжий напрасно вслушивался в шорохи ночи. Шаги его седоков оборвались как-то сразу и одновременно, как будто оба сорвались в глухую бездонную пропасть. Ни ветерка, ни шороха, только звенит комариный рой над головою, а окрест стоит одуряющая тишина. Такое редко бывает на сломе лета, когда устаёт природа от буйства зелени и цвета, когда лес на вершинах стоит тяжёлый, с налившимся листом, словно остановившийся под тяжёлой поклажей путник. Ещё, кажется, миг раздумий, и путник решится оставить свою тяжкую, ставшую ненужной, ношу. И тогда по-иному зашумит листва, зазвенит по-другому в траве кузнечик, потянет свежо с нарастающей скоростью с долины ветер, и тогда придёт пора осени. Но сейчас в эту пасмурную душную ночь была ещё вершина лета, было тихо и тягостно. Даже поднявшаяся луна так и не смогла пронзить светом своим ни серой пелены облаков, ни вязкой массы тёплого воздуха. Рыжий, привязанный длинным поводом к шершавой берёзе, до самого рассвета простоял, подрёмывая и не шевелясь, словно подчиняясь общей окрестной тишине. И стал переминаться с ноги на ногу, только когда свет нового дня разлился над землёй, когда духота отступила, и лес проникся первыми облегчёнными звуками. С долины потянуло ветерком, обещавшим разогнать ночную хмарь. «Сейчас перекушу немного, а как солнце вверх пойдёт, повалюсь в полынник от слепней. Задерживаются мои вояки…. Не так что-то…». Легко похрустывая, Рыжий принялся бродить по опушке, вытягивая на всю длину привязь. Под берёзой большущим коричневым грибом темнело седло. Юркий полосатый бурундук проворно взобрался на него и тихонько присвистывал от любопытства. Где-то недалеко заржала кобылица. Рыжий вздрогнул, вскинул высоко голову и, сдерживая невольные звуки, глухо утробно захрипел. Из-за высоких зарослей лещины его не видели и, надо было полагать, не услышали. В том, что ржала кобыла, ему ошибаться было бы стыдно. Всё его мускулистое возбуждённо подрагивающее существо обязано было в таких звуках распознавать голос любой своей возможной половины. Так устроена его природа, и она не дала ему никакой возможности уклониться или остеречься от этого. Кроме, конечно, старости и ещё, пожалуй, смерти. Но последнего Рыжий вообще не мог знать, как не дано этого знать младенцам да ещё рыжим… лошадям, а о старости ещё не догадывался наверно потому же. Кобылица заржала ещё. Совсем рядом шли группой конники. Слышался размеренный неспешный топот лошадей, позвякивание упряжи, приглушённый говор. «Если бы я был собакой, то наверно нужно было бы сейчас затаиться и переждать. Но я же не наш дворовый Полкан…». Рыжий возбуждённо прядал ушами и так же утробно почти беззвучно хрипел. Но при следующем призывном ржании проходившей рядом лошади Рыжий вдруг взмотнул в сторону головой, вздрогнул ощетинившейся стриженой гривой и громко длинно ответил. Потом так же резко умолк, настороженно поглядывая в заросли и мелко вздрагивая холкой. Тут же сквозь орешник напролом, ломая с шумом ветви, выскочил всадник. На боку шашка, за спиной короткий кавалерийский карабин, в лице удаль, в глазах удивилинки. - Хо-хо, казаки! Никак жеребчик тот, что наследил вчерась у Владимирского брода… Вскоре на поляне сгрудились семеро верховых, окружая кольцом Рыжего. Кони шумно дышали, задиристо пофыркивая. «Те, что вчера вдоль реки навстречу нам шли. А теперь, вот, с утра следом наладились. Скорые мужики. Теперь с собою уведут…», - думал Рыжий, не очень-то резво взбрыкивая, и, показывая свое расположение к чужим, на всякий случай подёргивал длинную вожжу, которой крепился к берёзе его недоуздок. - Ну, ну, рыжебокий, стоять! Чего уж попусту брыкаться. Один из казаков, рослый с сивыми вислыми усами, спешился, ухватив Рыжего за недоуздок, сдержал его, прихлопывая по шее. «Крепкая рука, как у Федота…», – Рыжему почему-то опять припомнилась Ерохинскую ладонь. - Знакомый жеребчик. Сродича мово с Мельниковки! - А где ж родич-то? Больно далеко от коня гуляет… - На берег к посту, видать, ещё по темну пеши ушёл. Казак поднял с земли седло, уздечку, попробовал зануздать Рыжего. «А вот этого я тебе не позволю, родственничек…» - жеребец упрямо и угрожающе мотнул головой. - Ладно, ладно! Не хошь, не будем пока и силовать. Гнат! На-ка, приторочь к себе седло, там разберёмся, – вислоусый передал упряжь удальцу с карабином. - Теперь, казаче, аккуратнее. Сродичь-то евонный должно лазутчик. Рядом где-то или на берегу ещё выглядает. Хорошо если налегке шастает, а ежели с винтарём? Не ровён час, палить удумает. Ухи востро держи! - распоряжался по всему старший из казаков. «Это про Афоню говорят. А про долговязого не знают. Должно не догадываются, что я двоих от Ястребовки нёс. И то хорошо. Вот тебе и в полон угораздило…», – Рыжий понурил голову, поглядывая в глаза гладенькой кобылке, на голос которой он, не удержавшись, так опрометчиво отозвался. …Под Александровкой в южном распадке уже год стоит бело-казачий корпус. Местное население неспокойно, власть после того, как царь-батюшка отрёкся, не шибко почитает. Босота в округе бузит, в шайки грудится. Кто, как ни казаки, порядок призваны удерживать. На то и клялись царю и отечеству. Ну, царь оконфузился, пускай, но отечество-то живо. Вот и призваны казаки власть, какую бы там ни было, поддерживать. А то разбредётся народишко, как стадо. Не гоже. Штаб корпуса размещается в просторной избе местного старосты, что выделяется несколько среди прочих сельских построек. В деревне к казакам привыкли, потому никого не удивляет беспрестанное оживление вдоль улочки, что пробежала просёлком от распадка к штабу. Здесь часто снуют вестовые, через которых поддерживается связь штаба и с самим корпусом, и с недавним лодочным постом в устье реки, что по карте значится в четырёх верстах от Александровки. Река одним боком своим в этом месте подмывает высокую островерхую гору, а другой правой стороной разливается болотом, поросшим метёлками камыша. Здесь река встречается с морем и окрашивает его вдоль песчаного берега и далее жёлтой илистой своей мутью. Правее устья на самом песке временный казачий пост. С пяток больших лодок носами на песок. Саженей на тридцать в море выдаётся деревянный пирс, сооружённый на сваях из отёсанной почерневшей лиственницы. На берегу, словно вкопанный в песок, низкий глухой сарай, приспособленный должно под склад. В стене с моря одна-единственная широкая дощатая дверь. У стены телега. Чуть поодаль камышовый шалаш, воз корявых берёз для костра. У воза коновязь, пара осёдланных лошадей жуют лениво из охапки свежей зелени. Ещё чуть вдалеке на чистом прибрежном лугу вольно пасётся табунок лошадей. На них в темноте вышли Афоня с Черешней, да вовремя обошли сторонкой. Подобрались к костру, и засели в полынном овражке. Так и продремали до рассвета. Потом огляделись. В туманной дымке дальнего рейда стоит посреди залива большой транспортный корабль. Вскоре от корабля отчаливает вёсельный бот. Поблёскивают погоны. Такими же блёстками рассыпается с вёсел вода. Из шалаша выполз заспанный казак. Глядит из-под ладони на море, потом отворачивается, уходит в сторону от шалаша, справляет малую нужду. - Ты оставайся тута, а я логом обойду пост, – шёпотом говорит долговязый. - С той стороны по ветру слышнее будет, о чем солдатики гуторят. Лодка подойдёт к берегу, я, может быть, и подгляжу чего. Ты же, чуть погодя, отходи прежним путём. Держи под косогор, там встретимся. На Рыжего…, и айда до дому! Бывай пока Афоня. Пожелай мне фарту в спину. А то негоже с малой вестью в отряд ворочаться. Чего зря болотину месили… Черешня отползает стороной и вскоре исчезает из виду. Чуть лишне шуршит камыш, да попискивает потревоженная пичуга. - Отчаянный, дьявол…. На рожон полез. С моря заприметить могут, – тревожно думается Афоне. Только подумал, заржали кони и на лужку, и у привязи. С той стороны, откуда ночью крались и они с Черешней, тоже раздалось нервное ржанье. - Рыжий?! Ёкнуло Афонькино сердце. А как увидел своего огненного приметного конька в группе появившихся всадников, так заколотилось в груди, такое отчаяние охватило, что неведомо как и удержался от того, чтобы не рвануть напролом, выручать Рыжего. Присел в своём овражке, затих, не одолел лишь слезы, непокорно заблестевшей в глазах. - Что-то не так сделали. Выследили нас. Теперь затравят погоней. А куда уходить без коня? Без коня не уйти. …Бот был на подходе к пирсу, когда с него послышались возгласы и стрельба из винтовки. - Вона, вона, стороной побёг! Держи его, ребя! Подъехавшие казаки на берегу всполошились. Четверо кинулись в сторону, куда показывал, привставши с лодки, возбуждённый солдат. - Кажись, попал! Там он, там! В осоке залёг. Берём его, братцы! Без оружия он. Налегке хлопчик промышляет… Чуть погодя казаки притащили к шалашу Черешню. Он совсем не упирался и только затравленно из-под лобья бегал глазами. Руки у него были в крови, лицо бледное с гримасою боли. - Глянь, зацепил служивый родича твово… - Не! То не Ерохинский. Чужак. Городецкий, ктось из голытьбы. Конька, небось, увёл, а? Дай-ка, гляну, куды его стукнуло? В живот. Худо! До лазарету надо бы… К шалашу подходят сошедшие с бота офицер и двое рядовых. Все трое в вылинявших на спинах гимнастёрках. - Вот, ваш бродь, хлопчика задерживаем. Должно лазутчик. Жеребчика вот энтого он ещё в чаще оставил, – казак махнул рукой в сторону синих сопок. – Оружия при нем нет. Зацепили ваши его крепко. Помрёть должно. До лазарету бы его… - Разберёмся. Ждём пока ещё одну лодку. За раненым присмотреть! Черешню оставили у коновязи, где от шалаша ложилась небольшая тень. Он тихо скорчился, сжимая в кулаки свою ветхую грязную рубаху. Сейчас на земле он совсем не казался долговязым. Глядя в его подрагивающие плечи, его сейчас можно было принять за мальчишку-недоросля годов пятнадцати. - Накося, хлопчик, кужух под голову. Эк, тебя лешак угораздил под пулю полезть…, - вислоусый казак откровенно жалел о случившемся. Черешня затуманенным взором, кажется, благодарил его за это. Было видно, как силы покидали его. Он попросил воды. Вислоусый полез в шалаш, где загремел чем-то жестяным, должно там казаки держали воду. Остальные толпились гурьбой далеко на берегу, поглядывая на вторую отчалившую от корабля лодку. «Плохи дела, долговязый. Не управились с делом – то…», – Рыжий виновато потянулся мордой к полотняному рукаву постанывающего Черешни: – «Афоньки не видать. Должно хоронится где-то. Эх, вояки…». Афанасий затаился рядом. Распластался, не дыша, готовый с головой вкопаться в сухую сыпучую землю. Рыжий, казалось, чуял его, потому как часто высоко вскидывал голову и всматривался беспокойным глазом в седой полынник. Вислоусый вытащил в деревянном половнике воды, смочил край черешенской рубахи и поднёс ему к губам. - Пить нельзя тебе, хлопче. Терпи уж, коли сдюжишь…, – казак наклонился близко и тихо спросил: - Ерохина конька увёл али ещё кто с тобой должон быть? Говори, пока при памяти. Может, помогу чем…? - Худо мне, дядька. Знобит. Костёр в кишках. Худо…, – Черешня, кажется, начинал бредить. Казак оставил его, пошёл к остальным. О чём говорили, было не разобрать. Афоня пополз к шалашу. Рыжий сразу заметил его, забеспокоился и тихонько заржал. Забеспокоились и остальные кони. - Тихо, ты, пустобрёх…! – зашипел из полыни Афонька. Словно что-то подозревая, настороженно с берега вернулся вислоусый. В этом казаке Афоня узнал двоюродного дядьку по матери. У него лет пять назад они с отцом заночёвывали во Владимировке. По осени в этом волостном селе всегда проходят ярмарки, на которую съезжаются с окрестных деревень крестьяне. Выбирались на ярмарку кое-когда и Ерохины, кое-чего продать, кое-чего купить. Года два назад этот же дядька наездом гостил у Федота. Тогда волостное начальство объезжало деревни, выведывало настроение. Дядька, кажись, в каких-то приставах значился. - Эх, Черешня! Чего, дурень, высовывался…, – Афоня мучался совестью, не в силах чем-либо помочь. Всё, о чём предупреждал в отряде командир, они с Черешней сделали. Потому и оружие велено было оставить. Предполагалось, что безоружные они осторожнее будут, ни в какую заваруху, почём зря, не полезут. В задание входило только разведать возможность незаметного прохода в устье реки. Такую возможность думали использовать для угрозы казачьему корпусу с неожиданной стороны. Тем путём, что проделали они с Черешней, можно было бы пройти небольшим конным отрядом и закрепиться на выгодной позиции. - Что же делать? Подползу к Рыжему, и айда! Не догонят! Пока очухаются, то да сё, я уйду на полверсты. До распадка вмиг долечу, а там вверх кустами, оторвусь, затаюсь где-нибуть. Пережду. Авось не заметят, повезёт. А Черешня? Бросить? А что в отряде скажу? Правду. Кто виноват, что полез на рожон? А может и его выручить…? Прихватить вон кобылку у казачков… Наверно Афоня излишне шевельнулся в своём укрытии или голову высоко приподнял, только заметил его Рыжий и захрипел взволнованно, замотал головой, норовя вырвать с коновязи поводья. Тут и вислоусый казак, почему-то оглядываясь на сгрудившихся у пирса мужиков, шагнул настороженно в том направлении, где, не дыша, притих Афанасий. По поведению жеребца казак догадался, что кто-то прячется в полынных зарослях. Не приближаясь к Афоне, дядька, поглядывая всё на берег, тихо заговорил: - Не шуткуй, хлопче…! Схоронись подале. Я промолчу. Не знаю уж, кто ты есть, но конька Федотова я доподлинно узнал. Дружок твой подстрелянный крепко. Ему ты теперя не помощник. Сам уходи. Я уж случаем жеребчика отпущу. Прощевай, паря и уходи… Дядька резко вернулся к коновязи. Афанасий, застигнутый таким внезапным сочувствием, ещё несколько мгновений лежал неподвижно. Затем, почему-то подчиняясь вислоусому, осторожно отполз в шуршащий высокий камыш. Рыжий, словно тоже понял всё, и успокоился. «Ну, дела! Казак помогать моим воякам вызвался. Хорошо это. Отпустил бы, а там… ноги помогут». К пирсу подошла вторая лодка. Мужиков прибавилось. Несли какую-то поклажу, ящики. Шумно разговаривали. Офицер командовал: - Рябов, распорядись запрячь телегу. Грузитесь. Раненого тоже… заберём. Живой поди ещё? - Плохой хлопец, ваш бродь, – отвечал вислоусый, нарочито громко. – Говорит, случайно на пост вышел. Сам из шахтёрских, городецкий. Гостил у кого-то на Американке. Про коня ничего не знает. Может и не брешет… - Тоже мне защитник сыскался. Ты же говоришь не родственник…? – усмехнулся тот, кого офицер называл Рябовым, и который по всему был за старшего у казаков. - Точно так! Не сродич. Я своих знаю. Вот конь взаправду сродственный. - Знаешь, кого в родню брать. Ладно, там разберёмся. Запрягай коня в телегу. Пусть поработает родственник… - А ежели не дастся? - Ты уж давай уломай его по-родственному. Казаки грузились на телегу, посмеивались. Двое, подхватив стонущего Черешню, укладывали его меж ящиков. Вислоусый пошёл к лошадям. Рыжий обеспокоено переступал с ноги на ногу, громко ржал и мотал головой. Как только, ловко одним движением отвязанный, повод на мгновение задержался в руке вислоусого, Рыжий с диким ржаньем встал высоко на дыбы, развернулся в таком положении кругом и, взметнув копытами облако песчаной пыли, сорвался с места в галоп, прочь от злополучной неприятельской коновязи. - Стой, стой! Ах ты, бес рыжий… - Что ж ты, раззява, упустил!? Сволочь…! - Дозволь, ваш бродь, я споймаю жеребчика? - Да-а! Держи теперь ветра в поле. Глянь, как летит стервец…, родственничек… Казаки не успели опомниться, как через мгновение от Рыжего и след простыл. Лишь клубилась лёгкая пыль вдоль камышовых плавней, где петляла мягкая по илистому песочку дорога. Промчавшись пулей с версту, Рыжий остановился и сошёл с дороги, ступая осторожно в податливую камышовую сырость. Погони, кажется, не было. Через минуту заросли скрыли его, и он остановился, переводя дыхание. «Кажется, ушёл. Гнать меня, у них резону нету. Я им не шибко нужен. Во Владимировку они вдоль реки к броду пойдут другой дорогой. Афоня не мог туда отойти. Он где-то здесь, рядом. Только бы сообразил, что я ушёл в камыши…». Бьётся учащённо большое жеребячье сердце. Шумит вокруг камыш, пощекотывая под боками жёстким узким листом. Над головой стоит высокое белое солнце. «Чего уж людям надо? Какая красота окрест. А они гонять друг дружку по земле взялись. И не жаль силы им…». Так думалось бы Рыжему, будь он посмышлёнее простого конька-огонька. Но он был действительно простым пятилетком жеребцом, попавшим волею случая в людскую заваруху, и думать так навряд ли мог, иначе не попался бы так по-простецки в плен. «Слава Богу, человек хороший встретился, выручил. А то бы парился сейчас в обозе, в оглоблях, с тяжёлой телегой под задом. И без Афоньки…». С дороги послышались быстрые шаги. Запыхавшийся Афанасий, обшаривая взглядом камышовое пространство, тихонько посвистывал. Знает, где может ждать его Рыжий. «Лёгок на помине. Вон как поспешает, вояка…», - Рыжий легонько фыркнул. Афанасий остановился, позвал: - Рыжый, ты? Умница, иди ко мне. Ну, давай, давай… «Теперь-то уж куда торопиться?» – недовольно думается Рыжему, и он выходит на дорогу, с чавканьем вытаскивая из сырости копыта. Афоня кинулся на подмогу, ловит болтающийся повод, обнимает Рыжего за шею и жарко сквозь слёзы шепчет: - Конёк ты мой, дорогой, рыжебокий. Как убежал-то? Давай, давай, уходить надо. Неровён час, догонять казаки надумают… «Эк, вояка! Вот и слезу пустил. Не нужно было в свару-то лезть…». …Уходили от реки тихо с оглядкой, шагом. Афоня где сам шёл рядом, касаясь рыжего бока жеребца, где садился на его тёплую спину, но не погонял. Без седла ехать было неловко, а если вскачь, то и совсем уж тряско. Минуя камышовые плавни, выбрались на сухое взгорье и сопками быстро ушли вверх от злополучного устья реки. Ещё до вечера стороной обогнули деревню, слышную отсюда с вершин пустым брёхом собак, бабьим говором, да теми звуками, что таит в себе только людское жильё. До темна Афоня спешил опять повернуть к реке и уже ночью подвигаться выше луговиной, где идти проще и быстрее. Когда совсем стемнело, он отпустил повод, давая Рыжему самому выбирать дорогу. Положиться на коня сейчас было самым правильным. - Давай, дружок, помаленьку… Перед этим он поделился с Рыжим последним кусочком хлеба из-за пазухи и, совершенно не утолив голода, дремал под мерный шаг жеребчика. «А что теперь-то давать? Топай себе да топай натощак. Темнотища - глаза коли. В такую темень кого бродить заставишь? Только нам край убегать надо, да к своим прибиваться…», – думает, понуря голову, Рыжий. Из-под ног его с обочины взлетает испуганная птаха. Конь шарахается, чуть не уронив задремавшего седока. - Ты, что…? Боишься? А я, раззява, сплю… «Неплохо бы и мне вздремнуть», – думается Рыжему. Он на ощупь срывает с обочины пучок травы и жуёт на ходу. Над головой светлеет. Справа вдоль реки проясняются очертания леса и словно клубы бесшумного недвижного дыма вздымаются полосой к посеревшему небу. Ещё чуть погодя всходит луна. Не совсем полная, но чистая, как натёртый самоварный бок. Свет от неё мягкий, почти осязаемый, вязкий с прохладцей расползается над спящей долиной, выявляя сначала только контуры окрестности, потом высвечивая и полосу дороги, и отдельные кусты и даже макушки придорожной полыни. Поднявшись же над головой, луна освещает всё так ярко и славно, что заставляет невольно оглядеться на всю эту ночную прелесть и восхититься. По правую руку меж зарослями блестит река. Афоня тянет вправо поводья. «Вот это другое дело! До утра отдохнём, а там и путь короче покажется», – одобрительно пофыркивает Рыжий. Не опускаясь совсем к реке, Афанасий выбрал место ложком у раскидистой черёмухи, остановился и отпустил Рыжего. Наломал тут же в логу полыни с камышом и охапкой бросил на тёплую ещё со дня землю. Рыжий отыскал рядом лужайку и похрустывал сочно травою. С реки доносился мягкий рокот воды в корчажине под недалёкой кручей. Афоня, разувшись, дремал, а потом и вовсе крепко заснул, когда Рыжий, насытившись, подошёл и, устроился спать стоя рядом… *** |
||
| Категория: Рассказы | Автор: Николай Тертышный | нравится 0 Дата: 06:05:2013 |