Майор Федорцов
|
Она сняла заштопанную серую шаль, износившуюся фуфайку, выпростала своё хилое, кособокое тело из одежды, как будто специально предназначенной для того, чтобы любую, даже самую красивую, женщину превратить в уродину и старуху, и, ничуть не стесняясь безобразных рубцов на спине и правом боку, подошла к, обитому черным дерматином, узкому диванчику с круглыми жесткими валиками, легла на спину и закрыла глаза. Теперь рубцов на хрупком теле не было видно, а миловидное усталое лицо, удачно освещенное настольной лампой, казалось совсем юным. Глаза начальника охраны лагеря майора Федорцова, которые в детстве были василькового цвета, а теперь поблекли и казались серо-мутными, внимательно и с легкой долей недоумения смотрели на худое, голубоватое даже в свете тускло-желтой лампы тело молодой женщины. Совсем не в его вкусе была подобная хрупкость, и потому он удивлялся своему страстному желанию обладать ею, возникающему каждый раз, когда она появлялась на пороге его дома. Андрей Борисович ходил по комнате в суконном халате, кисти длинного пояса свисали до колен. Ноги его были обуты в мягкие, кожаные, изнутри обшитые беличьим мехом, тапки. Он любил комфорт, тепло и красивых женщин. *** Ему, тридцатипятилетнему майору, крупно не повезло. По воле судьбы и начальства он оказался в глухом таёжном поселке у черта на куличках, а точнее - на Дальнем Востоке, где-то между рекой Зеей и Яблоневым хребтом. Ценой невероятных усилий он смог создать себе относительные удобства, в выделенном ему убогом домишке, неподалёку от зоны, окруженной колючей проволокой, где и служил. А вот с женщинами оказалось совсем тяжело. В оторванном от цивилизованного мира поселке, женщин – раз, два и обчелся, да и те под неусыпным контролем мужей. Выбор Федорцова был невелик – десяток поселенок, которым по решению суда полагалось проживать в этой заснеженной глуши. Гормоны, между тем, в молодом, не измученном голодом, организме, бушевали и требовали решительных действий. Он продержался месяц, потом стало совсем невмоготу, снились душераздирающие сны, и болело внизу живота. Майор присмотрелся и выбрал Селиванову, соблазнившись молодостью и симпатичным личиком с огромными, усталыми глазами. Под большой, не по размеру, фуфайкой не было видно изуродованного тела. - Придешь сегодня в восемь, вон в тот дом. – Федорцов указал в сторону своего дома, стоявшего немного на отшибе. – Не опаздывай. Она пришла минута в минуту. Стукнула дверь, в кухню ворвалось облако холодного воздуха, в нём образовалась маленькая женская фигура и замерла у порога. Она старалась не смотреть на хлебную буханку шоколадного цвета. От её сладкого и тяжелого запаха у неё закружилась голова. Настоящий голод, который ломает волю, преследовал её уже несколько лет, и самым великим блаженством казалась корочка черного хлеба, которая медленно таяла, рассасываясь за щекой. Рядом на столе стояла банка сгущенного молока, графин с водой и блюдечко с окурками. Она отводила глаза от еды, но взгляд вновь упрямо возвращался к столу, и ничего она с этим не могла поделать. Майор поймал её взгляд. Медленно прохаживаясь по комнате, он наблюдал за женщиной. Она была хорошенькая, хоть и худая. Ему больше нравились кровь с молоком и чтобы румянец во всю щеку. Но, где же теперь такую найдешь? - Вот что, Селиванова, получишь хлеб и молоко после того, как доставишь мне небольшую радость. Так что не ломайся, целку из себя не строй и быстренько раздевайся. Женщина нервно пробежала тонкими пальцами по пуговицам фуфайки, но не расстегнула её, и стояла, глядя в пол. - Только не говори, что не знала, зачем я тебя позвал. – Её нерешительность подействовала на Федорцова возбуждающе, и он издал нечто, похожее на стон и мычание одновременно. И когда она вдруг решительно подошла к хлипкому диванчику, поспешно разделась, и стали видны безобразные шрамы на её теле, ему уже было невтерпеж, и абсолютно всё равно, как она выглядит. Потом он вместе с облегчением почувствовал досаду и даже некоторою неловкость, что было ему совсем несвойственно, и он никак не мог понять – с чего бы это вдруг образовалась в его душе такая щепетильность. Запахнув халат, майор отошел к окну, бросил через плечо: - Возьми там, на столе, и иди… Стукнула дверь, ворвался холодный воздух и осел. У Федорцова ещё сильнее заныла душа, и стало совсем тоскливо. *** На следующий вечер в дверь постучали. Федорцов открыл и замер от удивления. - Селиванова? Ты зачем пришла? Она молча протиснулась между ним и дверью, прошла к дивану, разделась и легла. - Неужели тебе понравилось, Селиванова? - Усмехнулся майор. - Что-то я вчера не заметил на твоем лице удовольствия. Ему захотелось покуражиться, а потом прогнать её. Весь день он вспоминал её изуродованное, кое- как слепленное тельце, свою странную тоску после её ухода, и совсем не хотел повторения. Но неожиданное желание вновь обладать ею зародилось в нём против его воли. Он честно попытался ему противиться. - А ведь я могу наказать тебя, Селиванова. Составлю протокол о совращении доблестного офицера Красной Армии, защитника отечества, а? Свидетелей позову. И будешь гнить тут до конца своих дней. Женщина молчала. Лежала, не двигаясь. Федорцов склонился над ней. Глаза её были закрыты, тонкие, голубоватые веки с длинными ресницами легко подрагивали, на лице ничего не отражалось. Она лежала на холодном, жестком дерматине и казалась ему нездешней, неземной, совсем из другого мира, в котором ему не доводилось бывать и вряд ли придется. Захотелось поцеловать её по-детски припухлые губы, приласкать, почувствовать ответный поцелуй, но он удержался от ласк, сделал своё дело, сунул в руки женщине буханку хлеба и банку тушенки. Стукнула дверь, морозное облако быстро растворилось в жарко натопленной комнате, и вновь навалилась сосущая, непреодолимая тоска и Федорцов опять не мог понять её причину. *** С тех пор каждый вечер раздавался негромкий стук в дверь, в клубах, ворвавшегося с улицы, морозного воздуха возникала женская фигурка, сбрасывала на пол одежду, ложилась на узкий жесткий диванчик. Федорцов привык к этим визитам и ждал её, и никак не мог понять, почему не прогонит, не позовёт другую, покрепче, побойчее. Не мог взять в толк, что заставляет его каждый вечер принимать эту женщину, и почему она вызывает в нём такое сильное желание обладать ею, при том, что сама она даже не пыталась сделать вид, что хоть немного привязалась к нему или получает удовлетворение от их близости. Нет, лежала как бревно, крепко зажмурив глаза. Может, её молчаливая покорность? Но её внешняя покладистость покорностью никак не была. Он кожей ощущал, исходящие от неё, презрение и даже ненависть. Почему же эта пигалица с маленьким изуродованным тельцем, несмотря на свои ежевечерние, аморальные визиты, вызывала уважение и желание ей понравиться? - Селиванова, ты получаешь паёк, я тебя подкармливаю, а тебе впрок не идет. Хоть бы немного поправилась. – Привычно бурчал майор Федорцов, снимая суконный халат, и желая скрыть обуревающие его чувства к женщине. Почему-то при ней он стал много говорить, вспоминал детство, отца, директора завода, расстрелянного перед войной, и мать, как переходящее знамя, ушедшую к другому директору, сменившему отца; войну, ранение, обиду на начальство, незаслуженно сославшего его сюда охранять зеков. Ему хотелось рассказать ей всё, что было на душе, хотя подозревал, что она его не слушает, не вникает в смысл его слов, и они не трогают её внутреннюю потаённую струну. Его вечерние монологи, никогда не прерываемые молчаливой собеседницей, вошли у него в привычку. Не дождавшись реакции на свою очередную исповедь, он бросал обиженно: - Ладно. Иди, Селиванова. Возьми там, на столе… Женщина уходила по свежевыпавшему, поскрипывающему снегу, с трудом переставляя ноги в больших, не по размеру, валенках, а Федорцов, выключив свет, смотрел в окно на удаляющуюся фигурку и думал: «И чего ходит-то?» *** У неё были правильные ноги. Говорящие. Она могла ими передать любое чувство, от любви до ненависти. Её ноги были золотым фондом Советского балета. Она училась у самой Агриппины Вагановой и сразу после окончания хореографического училища была принята в Мариинский театр, где исполняла ведущие партии. В июне сорок первого года, сразу после свадьбы, они с мужем Михаилом поехали в отпуск к её тёте в Белоруссию. Проснулись на рассвете от жуткого воя и разрыва бомб, выбежали на улицу. Люди кричали : «Скорее, в подвал! Скорее!». И вдруг она увидела, как на фоне пронзительно голубой луны прямо на них падает бомба. Казалось, она замедлила своё смертельное падение и опускалась почти плавно, как будто специально для того, чтобы она могли рассмотреть её. Снаряд угодил в соседний дом. Михаил погиб, его придавило обрушившейся стеной. Её полуживую, без сознания, покалеченную откопала тётя Анна. Будучи медицинской сестрой, правильно обработала раны, наложила швы. Чтобы добывать медикаменты, устроилась на работу в немецкий госпиталь санитаркой. Еле выходила. И не надеялась. Скособоченную, обреченную на бездетность, племянницу научила заново дышать, есть, ходить. А после освобождения городка Советской Армией их с Анной Филипповной осудили за сотрудничество с немцами и сослали на пять лет на Дальний Восток. Нижнее бельё и продукты у них украли в поезде в первую же ночь. Чудом удалось сохранить старинное кольцо с бриллиантом. Вскоре после их приезда тётя умерла. Потом пришел ответ на запрос, из которого она узнала, что родители погибли в блокадном Ленинграде. Она работала на приёмке леса. Тяжелый, физический труд, прославляемый на плакатах и транспарантах как доблестный и героический, был ей не по силам, и она с трудом справлялась со своими обязанностями, хотя большие физические нагрузки были ей вовсе не чужды и даже очень хорошо знакомы. Сколько пуантов она износила! Сколько раз стирала ноги в кровь и разрывала связки! Её фуэте, отточенным движениям, легким прыжкам, достигаемым каждодневным упорным трудом, аплодировали стоя. Но это был совсем другой труд – творческий, созидательный, вдохновенный. *** Майор Федорцов постоял в раздумье у покосившегося бревенчатого дома с оторванной резной ставней, где жила Селиванова, и решительно шагнул на крыльцо. Постучал, но ответа не дождался, и распахнул дверь. Из теплого полумрака на него пахнуло духотой, прелым деревом и мятой. Посреди комнаты за деревянным, грубо сколоченным столом, сидели две совершенно одинаковые девочки двух лет, с аккуратно заплетёнными косицами, в зелёных, в мелкий, белый горох фланелевых платьях. Перед каждой стояло блюдце с куском черного хлеба, намазанного сгущенкой, и стакан с чаем. Девочки перестали жевать и уставились на Федорцова круглыми серыми глазами. На печи шевельнулась ситцевая, вылинявшая занавеска. Он отодвинул её, на него испуганно уставились подслеповатые глаза хозяйки дома бабки Матрёны. В руке она держала точно такой же, как у девочек, кусок хлеба. - Селиванова здесь живет? Старуха засучила руками и ногами, пытаясь сесть, но ей это не удалось. - А как же, гражданин начальник. Здеся. Только она чичас на работе. Она, голубонька, много работает, поздно приходит. А я за девками присматриваю. Хорошая она, гражданин начальник, вы её не наказывайте. Федорцов прошел к столу, сел на лавку, ещё раз внимательно взглянул на детей. Усмехнулся. Это ж надо, как две капли воды! - Слышь, бабка, а дети чьи? - Так почти её, квантиранткины. Их Тонька Рыжова родила, тоже ссыльная. А полгода назад она помёрла. Вот она их себе и хочет забрать. Ты их, девок-то, только в детдом не забирай, гражданин начальник. Уж больно она их любит, пуще родной матери. А то тут одне всё ходили, ходили, забрать хотели, еле она их уговорила, квантирантка моя. Кольцо с брильянтом им отдала…- Бабка спохватилась, что сболтнула лишнее, минуту потерянно молчала, испуганно хлопая глазами, потом заговорила плаксиво: - Ой, гражданин начальник, не слушайте меня. Дура я, слепая, глухая, мало ли чё привидится на старости лет. Мне самой-то ничего не надо, помру уж скоро. А квантирантку жалко, хорошая она. И меня кормит. А девки-то и вовсе шесть месяцев без карточек, как их мать померла. Вы уж не серчайте на неё, гражданин начальник… Федорцов поднялся и вышел. Девочки снова начали жевать, а бабка Матрёна долго крестилась изуродованной артритом рукой и шептала молитвы. *** Селиванова лежала как обычно, закрыв глаза. Федорцов протянул руку к её лицу, хотел погладить, но не решился. Чувствовал, что ей его ласка не нужна. - Тебя как зовут? - Ольга. Домашние звали меня Лёлей. Он впервые услышал её голос и едва не задохнулся от нахлынувшей на него нежности. - Оля-Лёля… Оля-Лёля. Тебе ещё сколько осталось? - Около месяца. - Тебя где-нибудь ждут? - Некому ждать. - Вот что… - Федорцов отошел к окну, - Ты поднимайся. Раз не хочешь, ничего и не надо. Возьми там, на столе. И не ходи ко мне больше, с детьми будь. Я сам буду еду приносить. Я подам рапорт на увольнение и мы уедем. Вместе с девочками. Распишемся. Ты не против, Оля-Лёля?. – Он обернулся. Она сидела на диване, прикрывая руками обнаженную грудь, смотрела на него удивленно. - А подумать я могу? - Подумать? Конечно, Оля-Лёля. Только, что тут думать? Куда ты с детьми и на что жить будешь? *** Федорцов пришел, как обычно, к восьми часам. Удалось раздобыть полкило конфет – подушечек, обсыпанных сахаром. Они лежали отдельно, в бумажном кулечке. Он хотел вручить их девочкам лично. Представлял их довольные мордашки и уже от этого испытывал радость необыкновенную. В комнате никого не было. В полумраке послышалась возня. На печи колыхнулась штора, он услышал сдавленный вздох. - Гражданин начальник? Это ты? Зажги лампу на столе. Чиркнула спичка, по бревенчатым стенам поползли уродливые тени. Он зажег керосиновую лампу. - Уехали оне, гражданин начальник. - Бабка Матрёна отдёрнула занавеску. - Вчерась и уехали на попутке до станции. Потом на поезде в Ленинград. Там квантирантка моя жила до войны. Сказала тебе благодарность передать. А ко мне другую обещали поселить. Я ведь сама уже совсем не ходок, помру скоро. Федорцов сидел на лавке, прижав ладони к лицу, шептал: - Эх, Селиванова, Селиванова… Потом поднялся, пошел к двери, но вернулся, положил на печь буханку черного хлеба и кулёк с конфетами. ** * Годы спустя полковник Федорцов с семьёй, женой и сынишкой, приехал в отпуск в Ленинград. У Мариинского театра экскурсовод вдохновенно рассказывал историю его создания, а Федорцов не отрывал глаз от афиши, где крупными буквами было написано: «Хореограф-постановщик - Заслуженный деятель культуры О.В.Селиванова». Воспоминания пятнадцатилетней давности нахлынули на него, даже голова закружилась. - Что с тобой, Андрей? – Забеспокоилась жена. От ходьбы у неё раскраснелись щеки. - Да так, ничего. Тяжелая дверь распахнулась, из неё вышла Ольга и две девушки, похожие друг друга как две капли воды. Только шубки на них были разного цвета. Они шли легкой, летящей походкой, как будто парили над землёй. - Мамуля, как ты думаешь, мы будем танцевать Жизель? - Это уже решено. Вы будете танцевать по очереди. Они прошли мимо стайки туристов, такие красивые, легкие, похожие на фей. Как будто совсем из другого мира. Туристы проводили их восхищенными взглядами. 30.04.2009г. |
||
| Категория: Рассказы | Автор: Люда Поллак | нравится 0 Дата: 28:03:2013 |