Психея
|
…Иными словами, случилось то, чего по ее убеждению, не могло произойти уже никогда: она влюбилась. Точно впервые за годы увидела себя в зеркале – обнаружилось, что там женщина, все еще прекрасная, хоть и с явными признаками увядания. Многое нуждалось в реабилитации и, видимо, давно, но мысль о безотлагательной «корректуре» явилась только теперь. На этом пути Олечку подстерегала непаханая целина: пришлось вспомнить муки с рейсфедером, выкрасить блеклые корни волос и срочно искать дешевую парикмахерскую, где бы умели к тому же стричь старомодный сессон. Весь аванс пришлось израсходовать на кремы – их почему-то понадобилась чертова дюжина: для сокращения мимических морщин, против отечности век и темных кругов под глазами, отдельный – для питания высохших губ, а там еще тонизирующий дневной, регенерирующий ночной… Ужас! В довершение же, махнув рукой на расходы, Олечка позволила себе маникюр. Но и это было только началом. Обновления вдруг затребовало решительно все: чулки, белье, набойки, сумочка и даже пятки. Боже, в каком состоянии пятки – разве можно это кому-нибудь показывать! Олечка взялась не на шутку. С таким тщанием, будучи пионеркой, она готовилась на прием к первому гинекологу. А всего-то и было, что ночной звонок. Все сошлось: конец зимы, когда в воздух неизвестно откуда проникает тлетворный запах мимозы, полнолуние, длительная командировка мужа… Олечка едва уснула, как ее разбудила междугородка. Трубка истекала такими простыми, но отвычными словами, что казалось, они звучат на другом языке, нуждаются в переводе и не может быть, чтоб адресованы были именно ей, Олечке. Люблю. Люблю. 20 лет. Тебя одну. Я твой. Ты мне нужна. Где ты была так долго… Теперь мужчины не давали проходу, приглашали в театр, или хотя бы на чашечку кофе, просили взять визитку, если уж нельзя заполучить телефон. - Что за фокус! Нарочно ходил сегодня по городу – приглядывался к женщинам. Ни одного лица – а тут Вы! Мимо не пройти. Вы что – единственная? Объясните, в чем тут дело… Олечка только загадочно улыбалась и, глядя куда-то глубоко внутрь себя, величественно проплывала мимо. Вернувшийся из командировки Модест Александрович не оставлял теперь для сна ни одной ночи. Говорил, что не помнит Олечку такой пылкой уже лет 10. И какая она нежная, какая женственная, какая льнущая… Называл драгоценным вином и кондвирамурой. Что-что? – переспрашивала Олечка. Con dvir Amore – созданная для любви, - задыхаясь, переводил муж. А Олечка думала о том, что давно пора бы заменить поролон на самодельном диване, - доски врезаются в позвоночник. Больно. - Как ты пьянишь меня… … Да и запах старая обивка поглощает безбожно. Пусть скажет своему бесценному Генриху Иосифычу, чтоб не курил больше в комнате. Дышать нечем - вон как пепельницей несет от подушки. Ничего, покурит на лестнице. Завтра же скажу. Или даже сегодня, попозже, а то забуду. - Какое ты счастье… Скучала по мне?.. - Угу… …А еще думала о том, что, слава богу, ей не проговориться нечаянно - ни во сне, ни в любовной истоме: язык послушно складывает во рту привычное за столько лет имя мужа, а молодое чувство, как бы ни билось в гортани, не выпорхнет звуком. Пусть немотствует в жилах, сладко отравляя кровь. «Я твой. Ты мне нужна. Где ты была так долго»… Тянулись бесконечно длинные, слякотные дни, полные ожидания, сменялись жаркими супружескими ночами, а он не звонил больше. Модест Александрович переживал вторую молодость. Он был бодр, весел, воодушевлен и неуемен. Ему стало недоставать ночных восторгов, и, не смотря на крайнюю занятость: диссертационный совет, заседание кафедры, конференция, новый сборник, издательство, - он улучал и дневную минуту, чтобы растворить ее в наслаждении. - Моя одалиска. Какая радость иметь такую жену. Ну-ка, развернись вполоборота. А ногами не шевели. Волосы сюда... Ида Рубинштейн! Прелесть. – Натягивая брюки, восхищался муж и продолжал без всякого перехода: - …ехал в трамвае, вспоминал свой доклад, - и мне вдруг показалось, что сказал «Пуссен» вместо «Пуссен». Даже в жар бросило. Представляешь, до чего ты меня довела! Олечка долго не верила в то, что ничего больше не будет. Каждый новый день начинался предчувствием близкого свидания с тайным суженым и заканчивался уверенностью, что теперь осталось ждать еще меньше. Она совсем потеряла аппетит и сон. Под утро она вздрагивала, точно от электрического ожога, и уснуть уже почти никогда не удавалось. То ей казалось, что он нежно погладил ее по щеке. То вдруг коснулся ее колена. А то позвал издалека по имени – тихо-тихо, но так громко, что она испугалась, не услыхал ли Модест Александрович. На косметическом столике добавились склянки с валерьянкой и пустырником, но это не помогало. Генрих Иосифович, который курил теперь только на лестнице, для крепкого сна рекомендовал пить горячее молоко с медом, но и это оказалось мало эффективным. Выворачивая с изнанки содранное наспех домашнее платье, Олечка вдруг стала смеяться. Сперва едва заметно, точно хихикая каким-то своим мыслям, но, постепенно веселясь все более, пока не начала хохотать во весь голос. Модест Александрович тоже начал было смеяться, но тотчас осекся. Даже перестал искать второй носок и с изумлением смотрел на жену. Еще мгновение – и она сникла. - Что тебя так развеселило? - Посмотри... Только сейчас заметила. Вот спинка – цельнокроеная, из одного куска, а перед – вот: шов посередине… Это было мамино любимое. И все свои наряды мамочка сшила у этой портнихи, боже мой! Бедная моя… - Ты не знаешь, где мои очки для дали? - В костюме смотрел, боковой карман? – ты брал их вчера на выставку. - Выставка прекрасная! У Клары, по-моему, прорыв. Сейчас увидишь – еще не распаковывал ее подарок. Во всем, знаешь, появилась такая онтологическая глубина... Даже палитра изменилась - стала гуще, экспансивнее. Возникла какая-то зрелая тональность, что ли. Олечка кивала, не слыша. Она пошла в душ. Закрывшись на щеколду и включив воду, прислонилась спиной к белоснежной кафельной стене. «Я твой. Ты мне нужна. Где ты была так долго»… Губы ее задрожали, обмякшее тело съехало вниз. Из-за дверей, сквозь шум воды доносился восторженный голос мужа. Олечка становилась рассеянной, порой раздражительной, порой чрезмерно веселой, но веселость эта все меньше радовала Модест Александровича, потому что на смену ей, он заметил, непременно приходила неясная глубокая печаль. В такие минуты Олечка никого не слышала, а, только уставившись в одну точку, слегка приподняв уголки губ, удивленно качала головой. Она забывала промыть макароны – ерунда, съедим и такие, - не унывал муж. Теряла то ключ, то перчатку. Ничего, закажем новый! Пустяки, купим лучше! А, недавно выйдя из квартиры и захлопнув дверь, обнаружила себя в пальто и домашних тапочках. - Оленька, типично авитаминоз. Лежи, лежи – я все сам… Пей витамины, вот – хватит до конца весны. Раз в день после еды. Только поесть не забывай больше, милая. – Модест Александрович уже рылся в словаре. - Ну, вот же, я так и знал! Он 16 лет жил в Риме, значит вполне допустимо называть его, не ударяя на последний - «французский» слог: Пуссен! Пуссен… Или все-таки Пуссен?.. Олечка лежала в одежде, до подбородка укутанная теплым мохеровым пледом. Она заметно похудела, черты ее обострились, глаза ввалились, резко обозначив темные глазные ямы. Две морщины вокруг губ прорезали мученическую улыбку на сером лице. - Модик, что это? - Где, милая? - На стене. - Оленька, ты никому не давала «Итальянскую живопись XVII века»? Позднее Возрождение, не помнишь, вот в таком издании?.. - Вот это, в раме, - что это? - Ты что, Оль, серьезно? - В раме, говорю. - Это же Кларина «Психея». Я принес с выставки. Мы говорили с тобой. Тебе понравилось. - Да?.. Какие-то пятна… - Ну, конечно, пятна. Живопись – это и есть пятна. А как ты хотела – «Московский дворик» уже никто не пишет. Меняется понимание цветовых гармоний - меняются пятна. Неужели я кому-то отдал… Клара – колорист, прежде всего, надо понимать. И, кстати, колорист достаточно тонкий. - Клара – колорист, у Карла – кларнетист. Эта красная клякса и есть Психея? – Оля закашлялась. – Дай мне термометр. - Не красная, а киноварная, если на то пошло. И если угодно, да, именно она и есть. Зато, какая экспрессия. Сколько тревоги, смятения… А я нашел свой XVII век! А-я-яй, уголок заломился… Психея, утратившая Амура, – чем тут возразить… - А здесь еще и Амур?.. Что ж ты сразу не сказал. - Ольга Сергевна, ты почему такая злая сегодня? Желчь так и… Нехорошо, брат. Держи термометр. Все-таки прекрасное издание!.. Чай поставлю. – Модест Александрович отправился в кухню, на ходу ведя «разъяснительную работу». - Можно, конечно, по-разному трактовать. Но «Метаморфозы» помнишь? Читала Апулея? - И Апулея тоже не читала, – недобро прохрипела Ольга Сергеевна. - Молоко согрелось, выпьешь с медом! Ну, вот. Психея, если помнишь, нарушает запрет никогда не видеть лица своего загадочного супруга…И Амур исчезает. Тебе бутерброд сделать? - Нет! - С сыром! - И что Психея?.. - Что Психея… Полна раскаянья, готова пройти все испытания, чтобы вернуть его. Спускается в Аид, в конце концов. Ради него. Пей, пока горячее. Соды – с ноготок, пенки нет – не капризничай. А, по-моему, очень выразительно. Если тебя раздражает, я найду ей другое место. - Зачем же… Пусть висит… Если тебе нравится. – От первых глотков молока Оля снова закашлялась. Перед глазами замелькало киноварное пятно отчаявшейся Психеи. Под утро Модест Александрович вставал в уборную, долго ходил по дому, тихо рассуждал о чем-то… Когда он вернулся в спальню, Олечка лежала с открытыми глазами при зажженном ночнике. - Ты не спишь, как хорошо! Знаешь, проснулся с легким чувством: я все-таки не мог сказать такой глупости. Такие оплошности – не в моей манере. Конечно, Пуссен. Даже отлегло как-то. А то знаешь, плевок в мировую культуру – нехорошо, брат. - Алешенька… Алешенька… Алеша… - слабо простонала жена. - Что?.. – не сразу понял Модест Александрович. - Алешенька мой… Где мой Алеша… Але… - удушливый кашель заставил Ольгу Сергеевну замолчать. Модест Александрович не смел шелохнуться. Ему хотелось проснуться и не удавалось. Когда он приблизился к постели, то понял, что Оля в бреду, у нее сильный жар – лицо ее пылало, пересохший рот со свистом всасывал воздух. «Возможны галлюцинации» - мелькнула спасительная надежда, но поверить ей было непросто. Когда ушел врач, а Оля, с треснувшими почерневшими губами полулежала в подушках и тяжело дышала, Модест Александрович, робко присев на край дивана, тихо спросил жену: - Оля, милая, кто это… Алеша… Я только потому спрашиваю… Может, я могу позвонить куда-то… Я все сделаю. Ты только не волнуйся. Все хорошо, Оленька. Все хорошо. Олины глаза вдруг стали огромными, и вся она точно подобралась, увеличилась на вдохе – да так и осталась. Свои плотно сомкнутые губы она перекрыла накрест обеими ладонями, чтобы впредь не выпустить ни слова из порочных уст. И действительно, сколько ни добивался Модест Александрович, лечащий терапевт, даже Генрих Иосифович, - Олечка стойко держала свое молчание и до самого конца не проронила больше ни звука. Модест Александрович долго не убирал с супружеского ложа подушку, на которой высохло небольшое растекшееся пятнышко цвета киновари. 09.03.08 г. Тугарева Анна Альбертовна, 1970 г.р. ………………….. +79046478007 tugareva@bk.ru |
||
| Категория: Рассказы | Автор: Анна Тугарева | нравится 0 Дата: 15:01:2013 |