Сладкая соль
|
Как мы пациентку в кладовку засунули и там забыли? Честно говоря, мы - строители, так что, о ней помнить и не должны были. Палаты для ремонта мы освобождали, всё вытаскивали, тумбочки, каталки, и в конце коридора на втором этаже складывали. На пятом этаже в отделении нейрохирургии, с которого начали ломать, глядим, одна кровать всё еще заправлена, полотенца и одеяло сложены и у ног старушки лежат. А эту куда? – спрашиваем у своего бригадира. Он пошел узнавать у врачей, куда старушку перетаскивать. Приходит, говорит, что она парализованная, и что ее через пару часов должны забрать родственники. Ладно, занялись другими делами. Воду и отопление перекрыли, срезаем трубы и батареи – эта работенка нам досталась. Окна фирмачи будут менять, двери – тоже. Штукатурить и красить – таджики. А нашей бригаде – чугунина и новая разводка. После нас придут электрики. Я сам газорезчик и по сварке могу, но объект еще весной наш встал, даже стрелу у крана на землю опустили, мы по городу бегаем, что найдем, за то и беремся. Летом крыши подземных гаражей гудронили, входные группы из цветного алюминия магазинчикам стеклили. Нас таких бригад в городе, наверное, сто или двести. Кто лучше договорится с заказчиком, тому и дают работу. В общем, крутимся, как умеем, штук пятнадцать-двадцать в месяц на каждого закалымим - есть на что тележку в «Ленте» загрузить. А это хорошая работа подвернулась: сентябрь, быстро чугун на облегченные обогреватели поменять, и чугун – нам в подарок. Хочешь, сам увози на сборник металлолома, хочешь, отдай пенсам на «москвичах». Доходим после обеда до палаты с этой старушкой, а она там лежит, как лежала: не забрали пока. Иди, говорю бригадиру, решай, куда её укатить, мне трубу выламывать из потолка надо, сейчас посыплется всё на пол, пыль будет такая, что на старушку слой ляжет толще, чем ее простынка. Она под простыней лежала, только лицо наружу, волосы и одна рука сморщенная такая, жилы видны и длинные пальцы, как косточки на матраце. Пришел врач, не знаю, правда, врач он или не врач, но в халате белом и шлепанцах красных – сандалеты плетеные из полосок кожи. Бригадир мне показывает на врача, куда, мол, скажет, туда и кати старушку, а сам дальше к ребятам побежал. Бригадир у нас, как обычно, работает только языком и ногами. Врач говорит мне: рядом с процедурной есть кабинет, в нем тоже теперь склад медицинского оборудования, одна каталка туда войдет. Родственники приедут, пусть сами с пятого на первый несут: лифт уже отключен. Мы с врачом этим старушку в кабинет переселили, он тоже почти доверху коробками забит, но каталку вдоль стены втиснули. Врач кабинет закрыл на ключ, сказал, что если кто будет ее искать, он - в соседнем корпусе. И ушел. И я ушел. И больше про эту старушку не вспоминал. Я строитель, а не медсестра или медбрат. И вообще к медицине никакого отношения не имею. Прошли мы бригадой с пятого по первый этаж, железо на улицу вынесли, стали монтировать новую разводку. Работаем опять на пятом этаже, я мимо кабинета того радиаторы в коробке весь день носил, но мне в голову ни разу не стукнуло, что старушку никто не забрал. Уже дней семь прошло, понимаешь? И вдруг ночью вижу ее во сне. Она идет ко мне в рубахе белой по коридору на пятом этаже и перед тем, как по лестнице вниз спускаться, крестится. Но не себя крестит, а в мою сторону рукой вверх, потом направо, налево и к полу, где у меня ноги. Я во сне говорю себе: выздоровела старушка, сама ходить стала. Когда проснулся, сон этот никуда не исчез, а опять перед глазами – крестит меня. Как же она смогла выздороветь, думаю, от того, что опять дома оказалась среди детей и родственников? Хорошо бы узнать, правда мне приснилась про старушку или так, из подсознания просто всплыло что-то такое, о чем в жизни не успел наяву сказать или подумать. Я днем по больнице походил, поспрашивал, где мне того врача найти, с которым мы старушку в кабинет эвакуировали. Мне отвечают, как его фамилия? А я фамилии не знаю, говорю, ну, такой, в белом халате. Они смеются, у нас все в белых халатах. Я про его сандалеты вспомнил и говорю: он в красных сандалиях ходит кожаных. В красных? Тогда это Виталий Вениаминович. Как зайдешь в главный корпус, первый кабинет направо. Секретарь подскажет, на месте он или нет. Нашел я его. Он меня не узнал, поэтому я говорю, что работаю в бригаде сантехников. И обращаюсь: скажите, Виталий Вениаминович, старушка уже встала и ходит теперь по больнице самостоятельно, да? Он: какая старушка? Я ему: которую родственники на время ремонта домой забирали. Чего-то непонятное с ним в тот момент произошло: лицо у него стало белое, белей халата, а шея – вроде как почернела у воротничка. Ящик стола открывает, хватает горсть ключей и – к двери. Мы по всем переходам и лестницам бежали вместе: он впереди, я за ним, шагая через три ступеньки сразу. У меня тоже, наверное, шея почернела, потому что понял: беда случилась. У процедурной на пятом этаже он замедлил шаг, и я остановился. Он дверь приоткрыл, а я сразу ножку каталки с отбитой эмалью заметил. Зашли оба, дверь с трудом прикрыли: тесно. Лежит старушечка. И простынка всё еще на ней, но смята и сдвинута. Руками, значит, парализованными – шевелила. Мы оба смотрим на тело старушки: ни одна ниточка не шелохнется. Я не врач, но и мне было ясно: не дышит. Хорошо, что хоть глаза у нее были закрыты. Он дотянулся до ее головы, чуть ко лбу прикоснулся и ладонь отдернул. Сжал свои ладони вместе, к своему лбу их прижал и стоит, качается – вперед, назад, вперед, назад. Думает. Я тоже думал, я сон вспоминал. Когда она умерла, сегодня ночью? – спрашиваю его тихо. Он мне так же тихо: вероятно, вчера вечером. Сейчас будем оформлять. Вы, пожалуйста, идите работать. Поворачиваюсь, чтобы как-то дверь открыть и выйти, он мне шепчет: не рассказывайте об этой пациентке вашим коллегам. Я ему прошептал: не буду. Ребята сами начали рассказывать: бригадир приказывает одну палату прибрать, вымести мусор и пол вымыть. С чего ради мы пол должны мыть? Я спорить не стал, нашел ведро, взял швабру на первом этаже, открутил заглушку, налил воды технической из входной трубы и вымыл палату. Ребята показывают: гляди, старушку обратно везут, вот, мол, в чем дело. Ну, и шутят: соскучилась старушка по своей палате. Затем мимо нас забегали делегации разные: в халатах, без халатов, с участковым в форме полицейской, без участкового… Ребята мне объясняют: старушка увидела, какой мы ремонт сделали, и от радости кони двинула. Я – помалкиваю. Приехали родственники: мужик в обычной одежде и женщина – она уже в черном во всем. Больничный персонал сам старушку в морг на руках понес, женщина вместе с ними ушла, а мужик задержался в коридоре и у ребят спросил, есть ли другие пациенты в отделении? Ребята ему: какие пациенты, воды нет, палаты все пусты, сейчас таджики-маляры придут и красить начнут. Он удивился, потому что мать его супруги госпитализировали для проведения медицинского обследования в условиях стационара. Чем тут обследовать, кувалдой и «болгаркой»? Что дальше там было, я не знаю. Мы работу закончили, бригадир говорит, расходимся, ждем, когда деньги на его счет поступят, пока отдыхаем и занимаемся поиском нового подряда. Вот, отдыхаю уже месяц. Вы то как узнали про эту старушку? Строитель закончил свой монолог и теперь ждал, что расскажу ему я. С самого начала, когда я первый раз позвонил ему, его интересовало, как мне стало известно об истории с забытой в больнице пожилой пациентке. Я предложил ему встретиться и обещал показать копию информации, которую прочитал в интернете. Проще всего было бы «кинуть» ему ссылку, но оказалось, что сам он с компьютерами «не дружит», а просить своего двадцатилетнего сына найти нужную информацию не хочет. Мы сидим в городской кофейне, время утреннее, соседние диванные «клетки» безлюдны, нам никто не мешает девичьими хохотушками и подростковым гомоном. Моему собеседнику уже далеко за сорок, но одет он вполне «по-кофейному»: джинсы, голубая футболка-поло, через плечо на тонком ремешке плоская барсеточка песочного цвета, чем-то похожая по форме на офицерский планшет времен давней войны. Кладу на стол между чашечками и блюдечками с пирожным листок бумаги, на который я вывел текст информации с одного из уральских сайтов. Он взял листок в руки и стал вглядываться в буквы, которые я знал наизусть: «В больнице во время ремонта врачи "забыли" пожилую парализованную пациентку. Об этом сообщили местные депутаты, к которым обратились родственники. По их словам, бабушка оставалась лежать среди строительного мусора и пыли. Через несколько дней она скончалась. Сейчас родные пенсионерки готовят иск в суд». - Пожаловались, всё-таки, - произнес мой собеседник, когда положил бумагу обратно на стол. - Любой бы, наверное, пожаловался в этой ситуации, - реагирую на его реплику. - Я бы не стал. И им не советовал. - Советовал? Вы общались с ними? - На сороковинах был. - На поминках? У бабушки? То есть, у ее родственников? - Да. - Зачем? Вернее, почему? Близко к сердцу приняли то, как она ушла? - Понимаете, она для меня никуда не ушла. Она, наоборот, пришла. Каждую ночь – она у меня. - Снова во сне? - Во второй и в третий раз, когда приснилась, я не беспокоился. Ну, опять перекрестила – хорошо, пусть буду трижды крещеный. Но она стала приходить каждую ночь. Идет по коридору в рубахе, смотрит на меня, я жду, сейчас крестить начнет, а она руку не поднимает и, вроде, сказать мне что-то хочет. Я жду, напрягаю слух и – просыпаюсь. Так почти каждый день. Я уже во сне закричал один раз: «Говори, старуха!». Жена меня допрашивает утром, ты помнишь, что во сне кричишь? Я ей объясняю, это не тебе, это другой женщине. Какой другой? Пришлось рассказать всё про больницу и старушку. Стали мы с супругой спать в разных комнатах, а потом и вообще не спать: ну что, я проснусь, хожу по квартире, лежать не могу и делать нечего. Телевизор включу, до утра сижу, с канала на канал прыгаю. Супруга меня и привела в храм Петра и Павла. Я сам не шибко церковный человек, то есть совсем в религии ничего не понимаю. Храмы видел, мимо ходил и проезжал, но сроду не крестился и не молился. И свечек никаких никому не ставил. У меня если работа на объекте есть, какие храмы, какие службы – я на стройке по воскресеньям с резаком в руках кланяюсь и на полу в робе перед куском трубы валяюсь. А жена у меня частенько туда отправлялась, записочки поминальные писала на родителей наших, за мое здравие, за сына. Пальто свое туда отнесла, костюм сына, который мы ему на выпускной в школе покупали. Костюм пять лет в шкафу висел, сын и вырос, и размером в полтора раза больше стал. Жена мне говорит, что с часу до трех монах «правильный» в храме дежурит и любого выслушает, кто обратится к нему и о душевных муках расскажет. Прием по личным вопросам, что ли, ведет? Ага, покаянием называется. В чем мне каяться, какую с меня порчу он будет снимать? – вопросы ей задаю. Ты спать нормально хочешь? – она мне. – Тогда собирайся и пойдем. Зашли в храм, я кепку снял. Иконы по стенам, около одной мужик с бородой во всем черном стоит, как в трауре глубоком. Жена подвела меня к нему, батюшка благослови, руку у него поцеловала. Он, правда, для батюшки возрастом моложе меня годков на десять. Когда задал мне вопрос, крещен ли я, говорю: месяц назад от старушки парализованной крестился, и дальше говорил, говорил – всё, что на душе было, будто пропан стравливал в отработанном баллоне. Про первый сон, про остальные, про то, что ненавижу эту старуху и боюсь ее. Вот он и посоветовал мне: «Найдите деток этой бабушки, она вас только об этом и просит. И не бойтесь бабушки, она не вам, она детям своим хочет что-то важное сказать не в осуждение, а во благо». Где же я найду этих деток? А я, говорит, знаю эту бабушку, я отпевал ее. Сейчас посмотрим, как ее зовут. Сходил он куда-то, принес толстый такой ежедневник с черной обложкой, полистал его. Так, сентябрь, такое-то число, имя покойной Клавдия, телефон ритуальных услуг такой-то. Назовете число и имя, вам скажут, как позвонить ее родственникам. Вышли из храма, я супруге командую: доставай мобильник, набирай. После первого звонка записал новый номер и опять: набирай. Там женский голос: слушаю. Вот слушайте: я последний, кто видел бабушку Клавдию живой, хочу вам рассказать, как мы с ней до сих пор встречаемся в коридоре. А женский голос мне: сегодня сорок дней, приезжайте, пожалуйста, мы были на кладбище, а сейчас за стол садиться будем. Поехал без супруги, зачем она там? У старушки этой, оказывается, три дочери, жила она у старшей, которая в больницу приезжала. Лежала на диванчике, они его уже из квартиры вынесли. Сидят, вспоминают, как запрещала им в обуви по льду кататься. Это, говорят, у бабушки Клавдии с детства – отец ей в тридцатых годах ботиночки для школы купил, а она в них на реке по льду каталась. Отец увидел и забрал ботинки, выдал валенки подшитые дратвой и заставил в них в школу ходить. Ей страшно стыдно было бедноты семьи своей раскулаченной. Много рассказывали. Что работала всю жизнь от зари до зари, как каждое воскресенье пирожки с морковкой пекла. Очень любила морковку. Вот и они хотели ее порадовать, купили на рынке моркови, соковыжималку задействовали, приготовили сок морковный, чтобы ложечкой напоить, а тут им позвонили – скончалась в палате. Не успели. И ко мне обращаются: вы рядом были, да? Расскажите о ее часе последнем. Врачи нам сообщили, что ушла она во сне. Тихо. Это днем было, она спала, да? Я вместо того, чтобы всё рассказать про «тихо», ответил: да, во сне. И не стал распространяться, в каком. Чувствую, не та обстановка за столом. Муж старшей дочери про сок морковный снова вспомнил. Он не знал, что с приготовленным для тещи лакомством делать. Попробовал, а сок морковный - сладкий, сладкий. Внучатам бабы Клавы из бутылочки в стакан налил: они спрашивают: зачем ты столько сахара в сок положил? А он не клал сахар вовсе. «Это пожелание нам от нашей мамы сладкой жизни для нас и ее любимых внуков и правнуков», – взгрустнула одна из дочерей. Замолчали. Я не удержался, говорю: пораньше бы сок привезли, она бы попробовала. Семь дней ждала. И чувствую: уходить мне надо. Не получится у меня «не в осуждение, а во благо». Да и понял по разговорам за столом, что каждая надеялась на то, что другая сестра в больницу заглянет, созванивались, одна другой обещала, в итоге, ни одна не появилась. Оделся, попросил мужа старшей сестры, который про сладкий сок рассказывал, проводить меня до лифта. А у лифта выложил ему, как «спала» в больнице бабушка Клавдия. И в оконцовке говорю: я чужую жизнь на себе носить не хочу. Ты сам решай, как тебе поступить, говорить жене или нет то, что услышал. Пусть теперь бабушка с тобой по ночам общается. Он мне заявляет: я буду обращаться в полицию. Вы подтвердите свои слова? А полиция тут при чем, отвечаю. Полиция спит спокойно. Я тоже так хочу спать и ничего никому подтверждать не буду. А он, значит, обратился. Может, бабуля его крестить начала? Мой собеседник задал свой вопрос, я посмотрел на него и увидел, что он улыбается. - А к вам бабуля больше не приходила или что-то сказала после сороковины? - Не, ни разу. Я завтра в храм пойду, скажу «правильному» монаху спасибо. Он завтра с часу до трех дежурит, я уже узнал. - Слушайте, а давайте вместо кофе закажем морковного сока на посошок? - В смысле, слегка замутим его пузырьком каким-нибудь из ближайшего магазинчика? – мужчина глянул на меня понимающе. - Чистого рванем, как дети. - А сок тогда зачем заказывать? - Сока чистого, а не водяры. - Я не ребенок, - он идею не поддержал. - Тогда я один рвану. Дома. У меня есть в холодильнике одна морковка. - Давайте, помяните, - собеседник так и не понял меня. Мы расстались, а я действительно, пришел домой и достал из холодильника морковку. Крепкую, большую, единственную. В прошлом году мне моя мама несколько раз говорила по весне: посади морковку. Я ее просьбу не выполнил, но маме отвечал: посадил, не беспокойся. Потом говорил, что поливаю и пропалываю, потом, что выкопал полведра. Обманывал, короче. Мама у брата жила, у него полно моркови, она не о себе беспокоилась, а обо мне – как в детстве, чтобы у меня глаза не уставали. Этой весной твердо решил: посажу морковку. Купил на рынке семена в пакетике – маленькие синенькие шарики. Сейчас семена в оболочке продают. Посадил весь пакет, взошла одна. Поливал её одну всё лето, пропалывал, отвечал на мамины вопросы правдиво: посадил? Посадил. Растет? Растет. 3 сентября мама ушла. Во сне. Навсегда. Брат мне позвонил, говорит: «Кажется, мама умерла». Почему «кажется?», - спрашиваю брата. Он по телефону рассказывает: «Утром проснулись, мама лежит, как обычно. Встали, завтрак приготовили, ей манку сварили. Пошли спрашивать, будешь завтракать? И забеспокоились: зеркало принесли. Десять раз уж подносили: нет дыхания». Ну, вот, про морковку эту доскажу. Выкопал я ее единственную, после похорон мамы и положил в холодильник. Там она и лежала до сего дня, я бочок ее розовый через стекло видел. Как дверцу открою, так взгляд автоматически на нижнюю полочку - маму вспоминаю. Пришел со встречи в кофейне, взял с полочки и откусил кусочек. Сладкий, сладкий. Стою у холодильника и жую. А потом вкус соли появился. По щеке натекло. Виктор Егоров. |
||
| Категория: Рассказы | Автор: Виктор Егоров | нравится 0 Дата: 18:01:2019 |