Последний крестьянин
|
Посвящается другу студенческих лет Анатолию Бицура Наконец-то выпал снег. Выпал он в ночь, и к утру всё вокруг было в белом. За неделю до снега ударил крепкий мороз, обдал свежестью, и вся деревенская длинная улица покрылась коркой замершей слякоти. Мужики тряслись в телегах, добираясь на работу; телеги грохотали по мерзлой земле на всю округу и вспугивали деревенских собак. Днем мороз отступал, и к полудню замерзшая корка проваливалась под ногами и цвыркала грязной жижей на подолы юбок и мужицких штанов под матерки последних. Ждали снега. И вот, пожалуйста: выпал белым ковром и сразу всё преобразил. Деревья мохнатыми белыми лапами веток, словно только что сошли со старых новогодних открыток. Солнце, мириадами лучей отражалось от снега и выбивало слезу, и все немногочисленные жители деревенские смотрели на мир в прищур. Ожила деревня, засуетилась. В разных концах ее завизжали свиньи последним визгом своим, трубно ухали быки, падали передними ногами и валились на бок - мужики резали скотину, готовили в зиму мясо. Шалые от вида крови и от выпитой под свежину чарки, они чаще, чем обычно смеялись и громко говорили. Собаки растаскивали требуху и то же были веселы. Иван Антонович вышел во двор по крестьянским меркам поздно – уже расцвело. Ни какой живности, с тех пор как остался один, без хозяйки, Антоныч не водил и вышел во двор просто так, по старой привычке. Бесцельно бродил по заснеженному двору, пробовал на прочность столбы изгороди, хотя нужды в этом и не было, сиротливо и как-то исподтишка, будто воруя чужую радость, поглядывал на соседа Михаила, свежевавшего с сыном подростком свинью. -Вот так же сейчас и Максим мог бы с сыном своим, с внуком значит – подумал Антоныч, глядя, как споро работает сын соседа, Андрейка, - прямо мужик уже. Сосед махнул рукой, приветствуя, старик ответил кивком. Роста Иван Антонович был не великого, да и над статью природа не особенно трудилась - сухощав и жилист был, но веяло от него какой то основательностью и спокойствием. И может оттого, что жил он с уважением к труду крестьянскому, словом попусту не бросался, а если уж сказал что выполнял непременно, уважали односельчане его даже в годы молодые. Жизнь в уважении прожил. Постояв немного, с тоской посмотрел на пустой, и от того казалось мертвый хлев, к которому не было протоптано ни одной дорожки, и уныло побрел в дом. Тоска и Одиночество - неизменные его теперь спутники, потащились следом. В груди, чуть слева заныло и не отпускало. Ноет и ноет, и не перестает. И боль-то не великая, терпеть можно, только был бы кто-нибудь рядом. Эх-хе-хе… - Все-таки старики должны жить рядом с детьми, - подумал он, - нет, не вместе, но рядом. Сыновья Ивана Антоновича, были уже взрослыми людьми, у каждого свои семьи, дети. Все было, в общем-то, замечательно, если не считать двух горьких обстоятельств. Первое касалось его личной жизни: вот уже пол года Антоныч, жил вдовцом. Оставила дорогая половина его, уйдя из жизни тихо и незаметно. Как жила, в спокойствии, но достойно, так и умерла, ни стоном, ни взглядом не выказав страданий. И старик, понимая, что это обстоятельство не зависит от него, его желаний, смирился - теперь уж не исправить. А вот второе, было причиной его многолетних страданий, его не проходящей болью. В нем он был виноват сам (в этом был уверен) и от этого было ему еще горче. И состояло это второе в том, что ни один из сыновей его не стал продолжателем рода крестьянского, коим он заслуженно гордился, говаривая: – Все пращуры мои землю пахали, я пашу, и дети мои пахать будут. Да вот только случилось так, что с последним утверждением своим поторопился Антоныч - оба сына тяги к земле не испытывали, и в деревне жить не остались. Даже младший, Максим, который и институт сельскохозяйственный окончил, и диплом инженера имел, но так в деревню и не вернулся. Еще в детстве заметил Антоныч за Максимом одну, по его мнению, странность – стихи писал его младший. - Баловство всё это, - думал тогда Антоныч, и после того как Максим поступил в сельхозинститут, успокоился окончательно. Но оказалось напрасно – сын всё больше увлекался поэзией, а вскоре и сборник стихов его вышел. Так и остался Максим, его последняя надежда, в городе – стал работать в одном из журналов. После выхода книжки сына, Антоныч, первое время, ходил по деревне гоголем, но вскоре понял, что сын известен, только там, в городе, среди тех, кто его читает. В деревне же, поохали, поахали, по этому поводу, и забыли. Жизнь шла своим чередом. Её ведь не остановишь, не попросишь оглянуться, притормозить у нужного места, даже если сын поэт, и очень талантлив. Зайдя в дом, поставил Антоныч чайник на плиту и присел на лавку у окна, поглядывая, теперь уже из укрытия, на жизнь деревенскую. Боль в груди не проходила, но и не слишком донимала. - Наверно продуло, когда убирался в кладовой, - подумал дед, - сейчас попью чайку с медом, и все пройдет. Покуда нагревал воду, все пытался вспомнить маленький кусочек стихотворения, прочитанного в книге сына, и ни как не мог. С самого утра в голове вертелась только одна, последняя строчка: - Я… последний… крестьянин… в крестьянском… роду. - Обо мне писал, - Антоныч улыбнулся, но улыбка вышла какая-то кривенькая, не радостная. Всю жизнь мечтал, что сыновья останутся здесь, в деревне, станут уважаемыми людьми… - Может так и должно быть. У каждого своя судьба, - старик встал и, шаркая стоптанными тапочками, направился к серванту. Перебирая немногочисленные книжки, Антоныч тщетно пытался вспомнить строчки понравившегося четверостишья. - Как же так, где ж книжка-то, - подолгу рассматривая обложки книг и шевеля губами, читал названия их, и не находил главной – книжки сына своего. Вспомнилась их последняя с Максимом встреча, последний разговор. Давно это было. Была весна, Иван Антонович пахал тогда дальние поля, и Максим вызвался помочь ему. Работали до полудня без перерыва и, наконец, решил - пора. Может все-таки удастся уговорить сына, который только что окончил институт, вернуться в деревню. Антоныч заглушил двигатель трактора, и тишина ворвалась в уши, и оглушила. Выбравшись из кабины на гусеницу, выпрямился во весь рост, махнул сыну: - Выходи на воздух, - с упоением оглядел вспаханное им поле и снова обратился к Максиму, - посмотри какая красота. Сын, разминая затекшие ноги и спину, вдохнул полной грудью прозрачный весенний воздух, и, приставив ладонь «козырьком», огляделся. Изумительной красоты степь, не часто размежеванная березовыми колками, простиралась вокруг. Часть поля уже чернела вскрытой внутренностью своей и вечные спутники пахаря – галки густыми стайками важно вышагивали в борозде и кормились, отбирая друг у друга жирных червей. Зыбкое марево выплескивалось из пашни, уплывало к горизонту, размывая нечеткие контуры его, и взгляд человеческий не находя опоры, терялся в бесконечности степи. Белесые облака, причудливыми, яркими узорами стелились по краю огромного синего купола, и солнце обильным теплом укрывало проснувшуюся степь. - Ну, как можно не любить всё это, - отец, раскинув широко руки, словно обнимая родные места, обратился к Максиму. -Да люблю я, отец, люблю, но только по-своему. Вот и стихи отсюда у меня, вот из этой красоты. -Ну, ты же инженер, в конце концов, а не писатель, - для Антоныча всё едино было – писатель, поэт. Он просто все еще надеялся, что сын одумается, вернется в деревню, и тогда будет у Антоныча козырь против других – сын инженер. Механик! С высшим образованием. И конечно же гордость его. Вот тогда то, тогда …, а что «тогда» Иван Антонович не думал об этом, главное, что бы сын вернулся. - Пустой разговор отец, - Максим посмотрел отцу прямо в глаза, - ты ведь любишь свою работу, - и, не дожидаясь ответа, - конечно, любишь, это видно даже со стороны. Так почему же мне, ты отказываешь в этом. Я ведь тоже люблю дело, которым занимаюсь. Антоныч часто вспоминал тот давний разговор, корил себя, что не нашел нужных слов, не смог убедить. Досада то грызла старика, то отступала внутрь души его, но не покидала никогда. Со временем он убедил себя в своей же виновности и привык к этой мысли. Вскипел чайник и старик, растворив в стакане мед, стал чаёвничать. Прихлебывая крутой кипяток, снова попытался вспомнить стихотворение сына, и вновь одна единственная строчка занозой застряла в голове: - Я последний крестьянин … - А ведь и, правда, последний, - подумал Антоныч, прислушиваясь к разгорающемуся в груди жару. Боль становилась все нестерпимее. Вот она уже отдает в руку, и устремляется вниз в кисть, и рука немеет, и жар растекается по всей груди. Все гуще боль и терпеть ее все труднее. Наконец она проникает в мозг, завладевает всем существом человеческим. И только душа успокаивается - готовится к вечности. - Вот и подошла жизнь к самому краю, - неожиданно понял Антоныч. Нет, даже не понял, а ощутил, почти физически, и удивился, - как коротка она оказалась, - проковылял к кровати, и осторожно лег на спину. - Скоро узнаю, зачем жил, - старик медленно обвел взглядом потолок, словно ища какую-нибудь зацепку остаться здесь, и не нашел. Не было её, зацепки той. И причины оставаться никакой не было: всё уже сделано, всё улеглось, всё стало прошлым. - И не страшно совсем. Только больно очень, - подумал Иван Антонович и, как положено, сложил руки на груди. - Как бо-ль-н-о-о-о!!! – последний вздох жгучим обручем сковывает грудь, туманит сознание. - Вот и всё, проща…, - губы старика еще шевелились, пытаясь что-то вымолвить, а измученное сердце его уже отдыхало после долгой и трудной жизни. Хоронили Антоныча, как и положено, на третий день: гроб с телом вынесли во двор и установили прямо перед входом в дом. Бабы, в темных траурных платках, стояли кучкой о чем-то тихо переговариваясь, мужики, обнажив головы, отсвечивали лысинами и сединой. И вдруг установилась неимоверно звенящая тишина, даже ветер на время утих – душа усопшего прощалась с домом, двором, с местом, где прожил не один десяток лет, со всеми кто еще оставался здесь, чьё время еще не пришло. Вскоре траурная процессия медленно двинулась к деревенскому кладбищу. Простились. Опустили гроб. Каждый из пришедших проводить Антоныча, выполняя древний ритуал, трижды набирал горсть земли, и трижды бросал ее в могилу. Комья стылой земли стучали по крышке гроба гулко. На все кладбище. Вот и последний участник горькой церемонии отошел от могильного провала и лопаты могильщиков заработали чаще. Вскоре, как и положено, вырос небольшой холмик, который отличался от многих разве что своей свежестью. Максим, младший сын, стоял у могилы и плакал. Тихо, без всхлипов, время от времени некрасиво, всей ладонью вытирая мокрые щеки… -Что грустишь ты отец, слыша трель соловья, Ты с судьбою опять не владу? - Вам не кашивать трав без меня, сыновья, Я последний крестьянин в крестьянском роду. Вереница мужчин и женщин, старых и не очень, потянулась к кладбищенским воротам, кутаясь в приподнятые воротники и оставляя в скрипучем снегу следы. Следы эти рождались, и в тот же миг низовой ветер стирал их, заметая снежной крошкой. Мело. Мело по мерзлой земле. |
||
| Категория: Рассказы | Автор: Николай Ляшко | нравится 0 Дата: 29:08:2011 |