Коробок воспоминаний
|
Чтобы написать что-то стоящее, нужно обязательно работать каждый день. Пусть это будет всего одна строчка – но она должна быть написана. Не помню точно, кто вывел этот творческий постулат. То есть предполагается, что в стройной писательской голове появляется каждый день новая гениальная мысль. И после рождения, она обязана, отправится лечь на бумагу, где будет неспешно отдыхать до завтра. Пока рядом с ней не уложат новую, еще более интересную или просто подытоживающую строку. И вот, в течение месяца автор создает этакий славный, красиво оформленный слоеный пирог, где каждый слой на своем месте, и крема ровно столько, сколько требуется. А если в голове сплошной рататуй, и слоеных пирогов здесь не признают? Если совершенно непонятно, немыслимо как рождается там, внутри извилистых переходов вдохновение, воспоминание, мираж, который ты пытаешься перенести на бумагу, зафиксировать в любой точке, на любом клочке бумаги (салфетки, даже газеты иногда). Что делать со всем этим? Неужели Льюис Кэрролл садился за письменный стол, каждый день, ровно в полдень, отобедав утиной ножкой и молодым картофелем, и принимался за написание своей «Алисы»? Или скорее, его образы рождались во снах, являлись ему из-за занавесок, теребили непокорное воображение в предрассветный час, в периоды бессонницы и краткими вспышками возникали на бумаге в виде иллюстраций? Возможно ли так «заговорить» слово, чтобы оно являлось тебе ежедневно, непременно, приходило покормиться с твоей руки? - Да, если ты гений. Но что делать тем, кто просто пытается высказать что-то неявное, гложущее внутренности как паразитическое насекомое? Тем, для кого слова, являются своеобразной панацеей, лекарством от неизведанности, ведь если ты построил пирамидку слов в нужном порядке, то в конце обязательно получишь приз – успокоение. Временное, недолгое, но успокоение. И тишину внутри. Писать хоть что-то нужно почти каждому интроверту, мучимому внутренними диалогами, которые из-за природной робости так и остаются в глубине, не находя выхода. Самые ценные моменты теряются навсегда, даже если они записаны. Перечитав повествование о них спустя какое-то время, ты уже не можешь чувствовать так, как чувствовал в тот момент. Совершенно невозможно досконально вернуть и прочувствовать те же ощущения, но можно окутать себя дымкой воспоминаний. Легким ароматом мгновения, и неверной поступью войти в прошлое, ставшее лишь манящим миражом, призраком, глядящим на тебя из пыльного угла темной гостиной. Когда я была совсем маленькой, мы жили в теплом городе у моря. Он пах лавандой и солнцем, персиками и опавшей листвой платанов. Это солнце, пусть за недолгое время, напитало меня своим светом, наполнило до отказа, залило до краев так, что спустя многие годы я все еще могла щедро поделиться им с окружающими. После мы переехали в холодный и туманный город. Он был совершенной противоположностью солнечному: хмурил брови сдвигая таежные сопки, улыбался, морщиня губы извилистыми дорогами, дарил терпкие сокровища из побегов папоротника и мокрых паутинок. У него был непростой характер, он часто напоминал мне Лондон, своими туманами и сыростью, но я успела полюбить его так же крепко, как солнечный город. В нем тоже было море, а вода, всегда примиряет меня с любой земной точкой. Тем более море. Оно скрывает в своих волнах тайну, там, в глубине зеленоватой воды таятся мириады нераскрытых миров. И как бы мы ни силились познать все, что море хранит в себе, всегда остается ощущение, что вода смеется над тобой. Она гладит и принимает тебя в свои объятия, чтобы через секунду выплюнуть обратно на берег. Как только ты выныриваешь из глубины, подводный ландшафт меняется, и только себе море показывает настоящую жизнь – нам позволено видеть только специально созданные декорации. Море манит и гипнотизирует, не дает твоей душе окончательно развалиться на кусочки, сглаживает острые углы осколков, мягким шепотом баюкает воспаленный разум… Солнечный город всегда встречал меня буйством запахов, вкусов и красок. Он был веселым и беззаботным, как летний карнавал. Впрочем, в детстве, какие заботы? Детство – это такая неясная пергаментная оболочка, которая просвечивает и рвется очень легко. На летние каникулы я почти всегда приезжала к бабушке. Очень четко помню ощущение счастья, которое охватывало меня при мысли, что я скоро отправлюсь в Большое Путешествие. Только так оно и выглядело в моей маленькой белокурой головке: поездка на поезде, потом полет на самолете, после снова поезд, и на вокзале дедушка встречает с цветами, машет вагонам, медленно ползущим мимо. Поезд казался огромной гусеницей, которая, однако, может превращаться в стрелу, и лететь пущенной из туго натянутого лука через поля и чужие села. Города почему-то не производили на меня впечатления, а вот деревни и села вызывали бурную радость. Может, все дело было в том, что я сама жила на два города, а природа ребенку всегда ближе, чем каменная коробочка. Помню, что поезд пах дегтем, раскаленными рельсами и чаем с лимоном. Ах, каким чудным казался этот чай, в подстаканниках, с прямоугольным брикетиком сахара уложенного рядом на блюдце. Витые узоры серебристого подстаканника словно явились из волшебной страны, их так интересно было рассматривать. Вкуснее всего было отобрать у взрослых весь сахар и есть его с чаем вприкуску, грызть искрящиеся гранулы маленькими зубками, чувствовать, как тает сладость во рту. Сложно передать в какой восторг приводили меня старушки на станциях, продававшие нежнейшие пирожки с абрикосами и вишней. Россыпи спелой, разноцветной черешни в газетных кульках сводили с ума. Папа приносил холодную газировку «Дюшес», легким движением сбрасывал крышку с запотевшей бутылки, протягивал мне. Почти всю дорогу я смотрела в окно, на рыжих коров, пасущихся на лугу, на речку под мостом, на картофельные поля и зелень леса. Под вечер неспешная тряска поезда убаюкивала меня, я забиралась на верхнюю полку и оттуда продолжала наблюдать эту кинематографическую, немного нереальную жизнь, плывущую за окном, до тех пор, пока царство снов не уводило меня по узкой тропинке совсем в иные миры. А самолет. Эта огромная крылатая птица с длинным носом и множеством глаз. Первый полет был похож на первое причастие. Трепет и нервозность ожидания, девушка бортпроводница в синей униформе, вода в пластмассовых чашечках, курица с рисом в блестящей фольге. Мама всегда сажала меня у окошка, и я завороженно смотрела, как самолет движется по взлетной полосе, а потом врывается в мягкую вату облаков. Упрямо хотелось открыть окно и дотронуться до этих облаков, полежать на них как на пуховой перине. Не может быть, что все это капли воды – выдумки взрослых! Это самая настоящая вата, огромный кусок мягкого и теплого вещества, на котором можно прыгать, как на батуте, или просто лежать, разглядывая пролетающие мимо самолеты. Когда мы приезжали в солнечный город мама и бабушка всегда плакали. Мне было странно и непонятно: почему они плачут, если мы встретились? Ведь должно быть наоборот: я же радуюсь, мне так весело, что мы опять приехали в гости к бабушке и дедушке. Странные они, эти взрослые. Первым, что напоминало мне о юге, был запах. Запах бензина и кожи в дедушкиной машине. Сиденья были обиты бежевым материалом, с маленькими дырочками, словно проеденными полчищем термитов. И еще был такой пластиковый набалдашник на рычаге коробки передач. Там внутри жила роза, переливалась разными цветами. Казалось, что ее заточили в прозрачный янтарь, и она будет вечно цвести там, внутри это янтарного купола. Дедушкины длинные и тонкие пальцы, всегда с идеальным маникюром, особенно любовно прикасались к черному, нагретому солнцем рулю, с легким скрипом поворачивалась ручка-вертушка, открывавшая окно – теплый ветер врывался в салон автомобиля и бросал мне в лицо аромат дедушкиного одеколона, звуки, которыми жила дорога. Я ехала, почти никогда не разговаривая, думая о чем-то своем, все ждала, когда же появится огромная гипсовая чаша, наполненная яркими фруктами – значит, совсем скоро будем дома. Чем старше становишься, тем больше срастаешься с воспоминаниями, углубляешься в них до самой сути. Раньше они были как дальние родственники, приехавшие погостить из провинции – не знали как правильно вести себя в хозяйском доме, все норовили сеть не туда, или не вовремя напомнить о себе. Сейчас они обжились, научились манерам, приобрели необъяснимый лоск, стали желанными гостями. Теперь к ним присматриваешься, прислушиваешься, изучаешь их, словно под лупой, стараешься вникнуть в каждую деталь, воскресить цвета, улыбки, угол наклона, любую мелкую буковку смысла. Воспоминания детства становятся ближе, чем воспоминания юности, события недавних лет. Чем объяснить этот странный переход, новый виток возвращения в детство? Нежеланием взрослеть или неотступным детским ощущением, что все тебе подвластно и мир крутится только вокруг тебя? Солнечный город открывался мне наутро после приезда. Утомленная многочасовой дорогой, добравшись до дома бабушки и дедушки, я попадала в новое измерение. Здесь царила необъяснимая торжественность, хозяйственность, первое время я боялась громко разговаривать, все казалось, что здесь это не к месту. Но мама быстро вселяла в меня уверенность, что здесь можно чувствовать себя как дома: мыла меня в теплой ванне, кричала что-то через все комнаты, усаживала за стол рядом с дедушкой. Бабушкина кухня всегда представляла собой некий иконостас, особенно в моменты приема гостей. Белоснежная или покрытая цветными узорами скатерть, стаканы, специально по такому случаю вынутые из буфета, протертые от пыли, радостно искрящиеся тому факту, что о них наконец-то вспомнили. Из этого же шкафа извлекались тонкого фарфора тарелки, натертые до блеска резные вилочки, супницы и соусницы. Все это заполнялось до отказа едой, и стол казался каким-то нарисованным, натюрмортным. Словно это скатерть самобранка раскинула свои дары, а вовсе не бабушка приготовила все это великолепие. Дома все было проще: чисто, просто, можно было даже печенье съесть перед телевизором, аккуратно держа его над блюдцем. К нам в гости постоянно приходили и приезжали мамины и папины друзья, сидели часто допоздна, играли на гитаре, пели, зажигали свечи. Иногда кто-то оставался ночевать, на кухне, на моем раскладном кресле. Я обожала, когда приезжали папины «научные сотрудники» из далеких и долгих поездок. Они и были научными сотрудниками, но ко всему они были молоды, жизнь бурлила в нашей маленькой квартирке, мне всегда доставалась шоколадка, меня клевали в лоб или щеку. Те, кто давно не был в гостях, или вернулся из экспедиции, подхватывали меня на руки, кружили в вихре громких голосов и смеха. Кто-то из них пах костром – это папин запах, очень родной, кто-то немного лесом и соленой рыбой. Но все они неизменно вызывали во мне беззаботное веселье, тихое торжество, что взрослые «принимают» меня в свою компанию, я могу сидеть на коленях и слушать их странные, долгие разговоры. А еще, можно будет позже лечь спать, и самое главное – спать я буду в родительской кровати. В уютном и защищенном гнездышке, а не в темной, пугающей кухне, где я спала обычно. У бабушки с дедушкой спать было совсем не страшно. На огромной застекленной лоджии мне стелили пуховую перину прямо на пол, и там я устраивала свое царственное жилище. Солнце врывалось в окна уже в 4.30 утра, и жизнь была яркой и короткой, как каждое лето. Куклы спали рядом, книжки с разноцветными картинками блестели обложками, маленький лакированный столик и два скрипучих плетенных кресла-качалки – вот весь нехитрый интерьер, но всю жизнь он будет вселять в меня ощущение счастья и покоя. Утром, когда бабушка заставляла съесть неимоверное количество еды, складывала в плетеную корзину покрывала, полотенца, купальные принадлежности, мы с дедушкой отправлялись на море. Вот она первая встреча после долгой разлуки! Я не могу идти спокойно, я бегу вприпрыжку, пытаюсь одновременно впитать в себя все прелести лета – запах цветущей акации и разогретых кипарисов, зелень каштанов, теплоту солнца, режущие глаза своей яркостью краски, вкус мороженного, которое дедушка тайком от бабушки покупал мне каждое утро до или после похода на море. Аллея видится бесконечно длинной, будто горизонта и нет, он расплывается в жарком мареве, кажется, я уже вижу море… или это только небо? Лечу по дорожке, иногда оборачиваюсь, ищу глазами дедушкину фигуру, он машет мне в ответ. И вдруг, как-то внезапно, все обрывается, горизонт, наконец, приобретает четкие очертания, и я ясно вижу полоску моря. Сине-зеленого цвета, абсолютно гладкую, маслянистую, зеркальную. Мы возвращались домой по парку, и на обратном пути аллея ощущалась еще длиннее. Асфальт податливо оседал под шагами, расплавленный, размягченный на солнце. Потеряв все силы во время морских купаний, в конце пути я усаживалась на поребрик, жадно пила предложенную дедушкой воду. И только спустя несколько секунд погружалась в дурманящий запах лавандовых кустов и оглушительные трели цикад, возбужденных полуденным зноем. Солнечный город. В нем я впервые ловила порывы южного ветра губами, стоя на выщербленных, древних ступеньках. А внизу плещется море, и крест посреди воды. Как он там очутился? Восемьсот ступенек вниз, по обрывающейся в бездну тропе. Между оливковых деревьев и кустов самшита, между зарослей колкой ежевики, наступая сандалиями на сухие, розовеющие цветы бессмертника. Примерно треть пути пройдена, кажется, что внизу тебя встретят римские легионеры, или древние греки в тогах. Как в мифах, которые папа читал мне вслух. Из под ног изумрудными россыпями врассыпную бросаются гибкие ящерки, прячутся в тени каменных ступенек. Если смотреть с обрыва вниз, сердце замирает в груди трепетной синичкой, боится стучать там, в клетке ребер, чтобы не нарушить хрупкого равновесия всего тела. Чуть наклонишься – и конец всему. Но море манит, облизывает разноцветную гальку берега, улыбается тебе, широко раскрывает объятия. Чайки с протяжными криками кружат над крестом, садятся на скалу, где он установлен неведомыми силами. У них там гнезда, там они выводят птенцов, в безопасности, посреди моря. Я обгорала на солнце до полуобморочного состояния. К вечеру поднималась температура, бил озноб, бабушка мучила несчастную воспаленную кожу сметанными масками. Цветом я напоминала спелую клубнику, приходилось дня три-четыре сидеть дома, читать книги, список которых заботливо составила для школьников комиссия из Министерства Образования. Лежать было совершенно невозможно, нормально спать тоже, можно было только сидеть. Потому что защищенная плавками пятая точка сохранила девственную белизну кожи и ничуть не пострадала. И так несколько раз за лето, пока с меня не слезет несколько слоев кожи, пока я не возненавижу запах сметаны, пока не научусь прятаться в тени в перерывах между купаниями. В туманном городе я никогда не купалась в море, там вода прогревалась до 22 градусов только в Августе. Там туманило и моросило, небо противилось солнцу, лету, яркости. Там природа наслаждалась вечным сплином, и редкими- редкими вспышками хорошего настроения в виде погожих дней. Но и в этих погодных условиях мне было по-детски беззаботно и прекрасно существовать. Там были свои прелести: лес и дача. Два слова, сливавшихся в обещание новых открытий. Если идем в лес, значит, папа обязательно наловит разноцветных, хрупких бабочек, или переливчатых хрустких жуков, покажет бурундука или белку, разведет костер, на котором мы будем жарить кусочки хлеба и докторской колбасы. Никогда не знаешь, по какой тропинке мы отправимся сегодня, дойдем до озера, или просто будем бродить внутри лесного царства-государства. Деревья такие большие, что кружится голова, трава сырая после ночи, вся покрыта блестящими бусинами-россыпями россы. Ветра почти не слышно. Папа объясняет: «Это клен, а вот это осина»,- произносит названия на латыни. Рассказывает, какая птица поет, как она выглядит. Смотрим в бинокль, тихонько присев в траву, чтобы не спугнуть пичужку, притаившуюся в листве. Еще мы ходили в лес после дождя, в начале осени – собирать грибы. Маленькое пластиковое ведерко или пакет, перочинный нож, резиновые сапоги, бутерброды в рюкзаке. Лес сырой и неприветливый, солнца, как всегда не может пробиться сквозь туманное загромождение графитовых туч, но запахи тут сумасшедшие. Пахнет папоротником, охровыми листьями клена, мокрой корой деревьев и грибами. Ищешь глазами, разводишь траву палкой, наклоняешься над мшистыми холмиками, и вот первый трофей – упругая сиреневатая шляпка сыроежки, с прилипшей когда-то и проросшей сквозь шляпку гриба травинкой. На дачу нужно было ехать на электричке. «Электричка – это спичка, которая бегает по углам, и делит землю пополам». Это же почти поезд, только нет купейных заслонок и все видно. Люди садятся на разных остановках, с красивыми, малопонятными названиями, теснятся в проходах, стараются занять свободные места. У них в руках ведра, инструменты, рюкзаки за плечами. Кто-то читает газету, кто-то разгадывает кроссворд, кто-то спит. Потом долгая дорога от станции до дачного участка. Наш маленький голубой домик не видно издалека, пока не взберешься на последний пригорок, все кажется, что что-то изменилось, и вдруг домик унесло ураганом? Хотя у нас совсем и не Канзас. Напротив дома был колодец, я ходила туда за водой вместе с бабушкой. Бабушка из туманного города и бабушка из солнечного были совершенно разными, но были похожи в одном – любили меня и дарили мне какое-то необыкновенное тепло. С утра бабушка ставила на солнце таз с водой, чтобы к вечеру он нагрелся, и она отмыла мне ноги. Потом шла заниматься огородом, а я бегала по участку, срывая спелые ягоды клубники или смородины, запихивая их в рот не мытыми, пока мама не видит. С огорода приносили зеленые стрелки лука, молодой картофель. В вазочку бабушка насыпала карамелек, кипятился и пыхтел чайник на плите, сахар приманивал ос с огорода. В домике была только одна комната и кухня, но был там и манящий секрет – лестница на крышу. Там, под крышей, в виде мансарды или чердака, была устроена еще одна комната, с кроватью, окном, дощатыми досками пола, пахнущими древесиной. Над кроватью висела оленья шкура. Каждый приезд я сидела там, наверху, разглядывала шкуру, не понимала совершенно, что когда-то это все принадлежало живому существу. Ум ребенка пытлив, но ему не хватает опыта, чтобы осмыслить слишком многие вещи. За фанерными заслонками, внутри нашей крыше почти каждый год устраивали себе гнезда разные птицы. То ласточки, то воробьи. Постоянно и очень громко птенцы требовали корма, их писк не смолкал до позднего вечера. Мы с папой приоткрывали фанерный лист и подглядывали, как кормят птенцов заботливые родители. Иногда мы оставались на даче на ночь. И это было очень таинственно и интересно! По ночам кричали еноты, светлячки мигали в траве, луна заливала своим голубоватым светом весь чердак, я спала там, под шкурой оленя и летала во сне. Перед сном мама часто читала мне сказки Пушкина. «Руслан и Людмила» была излюбленная моя поэма. Вряд ли я понимала и половину из услышанного, но явственно представляла себе злобного Черномора, Руслана, Людмилу, ведьму Наину, отрубленную Голову. Трепет вселяла в меня вся эта история, и мне хотелось снова и снова услышать, что все закончилось счастливо… Детство сладкое, как ириска, катается под языком, распадается на частички воспоминаний, течет по рукам арбузным соком, хрустит под ногами ломким первым ледком. Зовешь его, манишь сахарными леденцами, приукрашиваешь настоящее, сулишь ему славные минуты, но оно никогда не возвращается. Только на мгновенье можно увидеть, как проблеск его отражается в глазах твоего ребенка, и только ему теперь будут сниться бабочки, и он будет летать во сне. А тебе остается только надеяться, что когда он вырастет, его воспоминания станут также близки ему. И также будет он улыбаться, глядя на море, или солнечное небо, вспоминая, каким оно было – его детство. |
||
| Категория: Рассказы | Автор: Екатерина Чиж | нравится 0 Дата: 18:09:2012 |