венецианская опера.
|
«как же она делает минет?» — подумал я, впервые увидев раздвоенный кончик её языка. сейчас могу без тени сомнения сказать — как и все остальные. ничего необычного. — почему бодимодификации? — почему менеджер в салоне сотовой связи? один один. эта маленькая язвочка — моя марла зингер — за словом в карман не лезла. ругалась матом, делала остроумные замечания и практически никогда не следила за тем, что вырывалось из её рта — червлёного, как засохшие лепестки голландской розы. её язык — враг её. последствий от сказанного было много. одно из них — ножевая рана под ребро. не ей — мне. она же отделалась лёгким испугом и порванной чёрной футболкой–оверсайз. — ну ты как? — положила апельсины на подоконник больничной палаты и села рядом. я только заглянул вымученным взглядом в её глаза — сегодня голубые линзы.— тех мудаков, кстати, поймали. я не ответил — лишь снова вымученно взглянул на неё, улыбнулся такой же вымученной улыбкой и перевёл взгляд на прозрачный полиэтиленовый пакет — сочные, на вид сицилийские апельсины. краем глаза видел её волосы — сожжённая под высокой температурой плойки солома, какая-то тусклая в свете больничных ламп. она говорила что-то, видимо, очень для неё важное, пока я пустотой взгляда скользил по периметру палаты. сосед куда-то ушёл. а когда вернётся, то, вероятнее всего, посмотрит в её сторону презрительным и несколько даже снисходительно-прощающим взглядом с примесью секундного удивления, впрочем, исчезнувшего почти сразу — забитая татуировками кожа рук от кистей до хрупкости плеч, неестественно-голубые глаза, жухлые волосы и чернота кожаной куртки вперемешку с чернотой кожаных шорт — на улице питер и август. — ладно, я пойду, у меня ещё много дел. на день рождения ей всегда желали две вещи — найти хорошего молодого человека и успехов в творческом плане. что касается первого — она была создана дьяволом отнюдь не для серьёзных отношений. с такими, как она, обычно пьют или белое сухое — в полумраке московских лоджий, заваленных бутонами роз цвета жжёного сахара, или тёмное пиво — в подвалах петербурга, замаскированных под ирландские пабы; мнут белые простыни отеля в центре столицы, никогда и не бывавшей культурной — невский проспект, незаслуженно почитаемый и называвшийся лицом этого города, двадцать четыре на семь прятался за услужливо-интеллигентными страницами свежеотпечатанного романа в трёх частях, и в этом, как думалось мне потом уже одинокими вечерами, целиком и полностью её вина. я отожествлял петербург с ней, с этой искусственной, бутафорской снаружи и подлинный, аутентичной внутри. невский ошибочно принимался за истинное обличие петербурга, точно так, как и отдельные элементы её наружности принималась за человека, нервно дрожащего за ширмой хирургической стали и пёстрых плевков краски. гнойные переулки, волком смотрящие на изысканность площадей и держащиеся за карман с заточкой, мясницкие лавки на далёких окраинах, медленно слезавший снег, грязный и мутный, с примесью крови, вытекшей из вчерашнего тела, теперь уже неподвижно дрожащего в градусах крематория, ленивые байки ментов на фоне ночных дежурств и пьяные перебранки в бывших коммунальных квартирах — всё это было джокером в рукаве. так я и не понял только — в чьём рукаве именно. творчества в её жизни тоже было мало — всё её творчество заключалось в бессонных ночах в углу кухни — с ноутбуком и охапкой пустых строк, рассыпавшихся по поверхности тетрадных листов. и в пьяных загульных вечерах по изнанкам петербургских улиц. сигаретный дым, запутавшийся в её жухлости волос, и чешские мотивы по всем углам помещений, окутанных мягкостью коричневого света. она называла себя поэтессой из серой могильной плиты — петербурга, цитируя какого-то поэта, обитавшего, если верить сплетням, в одном квартале с ней, однако на деле она не представляла из себя ровным счётом ничего. бездарность с завышенным чувством собственной важности и полным отсутствием рифмы в своих текстах — вот кем она была. — рифма — не главное в стихах, — говорила она, когда я криво сжимал губы и переводил взгляд с её лица, кажущегося в белёсом свете спальни на несколько тонов белее, на желтоватые страницы блокнота — чёрного, обшитого бархатом, с эскизом сиамских близнецов на развороте. помнится, она делала этот блокнот на заказ — ручная работа коренных петербургских рук. «да уж. рифма в стихах не главное, когда ты не умеешь рифмовать» — думал я про себя, а вслух говорил: — красиво. очень необычный стиль. а она, смеясь как будто бы про себя, прыгала на кровать, вырывала из моих рук блокнот и, отбросив его куда-то в сторону, впивалась в мои губы требовательным поцелуем. внутри своего рта я отчётливо чувствовал её раздвоенный язык. он казался мне каким–то длинным — один кончик скользил по моим зубам, второй — обвивал мой язык, подобно чешуйчатому питону. я съёживался, прекращал поцелуй, а затем расстёгивал ремень на вельветовых брюках и опускал её голову к члену. никто из моего окружения не принимал её, равно как и никто из её окружения не принимал меня. она обитала в обществе до задницы творческих людей — художники, музыканты, поэты, комики, малобюджетные актёры, писатели — все неудавшиеся и все несостоявшиеся. каждый из них верил — всё впереди, однако лишь я знал, что ни через пять, ни через десять, ни через пятнадцать лет ни один из них не станет чем-то большим, чем просто «творческой единицей, известной в узких кругах». узкие круги — это, иными словами, протухшие кабаки, до неприличия пошлые бары и двухкомнатные квартиры на окраинах питера, где по вторникам в шесть часов по местному времени собирались такие же неудавшиеся представители культуры протеста, как она — читали друг другу стихи с редкими рифмованными строчками, пытались играть на гитаре и каждый раз после тридцати восьми неловких минут расходились, старательно делая вид, что всё так и должно быть, и что этот неудавшийся вечер прошёл по заранее продуманному сценарию. а когда ей надоедала притворно-нищенская бутафория её жизни, когда ей хотелось сбросить с себя гниль бедной поэтессы, облепившейся стереотипами и фотографическими карточками коммунальных квартир, жильцы коих были закинуты на дно столичной жизни, она срывалась вдруг с места и растворялась в таком же разврате, отличавшемся разве что арифметикой в меню, блевала в золотые унитазы и оставляла след бордовой помады на хрупкости ресторанных бокалов, снисходительно терпящих бодрые плевки пышных люстр, подвешенных к высоким потолкам. жалел ли я, что познакомился с ней тем промозглым январским вечером, на вокзале, в нескольких метрах от ментов, разговаривающих тихо о чём-то своём, очень сокровенном и, может даже, важном? нет. ножевая рана, растерзанная плоть и выпитая до последней капли кровь — это всё, что я получил в обмен на этого крохотного дьяволёнка, и тем не менее был судорожно и как-то нелепо счастлив, жадно впиваясь в остроту её костей и неестественную, дикую, какую-то экзотическую и не принимаемую реальностью красоту. — смотри, как тебе? — она бегала по периметру спальни в кружевном белье дьяволиного цвета и скалила молочно-белые клычки — а я только лежал в пуховых одеялах цвета корицы и приподнимал уголки губ, мысленно рисуя контур трусов внутри её рта. в первый момент нашей встречи она была в застиранном пуховике цвета вороньего крыла и тяжёлых ободранных ботинках на высокой шнуровке. потом, сидя на заснеженных бетонных плитах, она сняла затасканную серую и, по-видимому, мужскую шапку и распушила выцветающий фиолетовый хвост. через год после этого обрезала волосы и вернулась к своему природному цвету, а я стал с горечью вспоминать ту первую январскую встречу и перебирать в голове всевозможные цвета, дабы скрыть пресловутое «русый» за литературным языком столицы. однако весь пафос и торжественность превращались в нечто смешное — «сепия крайола», «сырая сиена», «коричневый цвета кожаного седла для лошади», «цвет пенки кофе» — всё это совершенно не вязалось с простотой русых волос, а простота русых волос, в свою очередь, не вязалась с ней. я остановился на цвете жжёного сахара и всё равно не был доволен. быть может, одна сторона моя успокоилась бы, если бы я стал называть цвет её волос русым, однако тогда вторая моя сторона не смогла бы отыскать душевного покоя и терзала бы меня. первая сторона содрогалась от лжи, вторая — от обиды. — надеюсь, тебя отымеет какой-нибудь бомж на курском, — хмыкнул я каким-то глубоким зимним вечером. — я тоже, — в тон мне бросила она, — может, хотя бы с ним я узнаю, что такое оргазм. потом прошипела ещё что-то, выпятив свои молочные клычки, и растворилась в густом мраке лестничной клетки. а на утро снова вернулась с виноватой улыбкой и растрёпанными кончиками волос, выглядывающими из-под шапки. в молодости любая эмоция кажется нам до безумия вулканической. в молодости мы склонны к излишней драматизации и некоторому максимализму, а и то и другое, признаюсь, имело место быть в наших отношениях. мы громко ругались, отчего фанерные стены лязгающе дребезжали, мы громко мирились — фанерные стены по–прежнему содрогались от её стонов, а с потолка сыпалась извёстка от моих глухих — в подушку цвета корицы — рыков. нас ненавидели соседи. всякий раз, увидев нас, выходящих из подъезда, сплошь и рядом заклеенного объявлениями, косились каким-то презрительно–пустым взглядом. косились чаще всего на неё. летом — на оголённые руки, забитые татуировками, и пирсинг в носу и в губах. зимой — на её сплошняком чёрные линзы в глазах. «демонические карнавальные» — кажется так было написано на упаковке бледно-фиалкового цвета. всё летело в тартарары. я понял это, выходя из ресторана под руку с ней — такой необычной в ту июльскую полночь, в гранатовом шёлке платья в пол и собранными на макушке волосами в какую-то совершенно небрежную / неподходящую к платью причёске. по оголённой спине и острым плечам — коричневыми штришками — волосы, в неоне ресторанной надписи кажущиеся более светлыми, чем они были на самом деле. — где ты достала это платье? — шепнул я, и голос мой разбился о мраморный пол, затерявшись где-то между широких плит и бутафорским цоканьем её шпилек. опустил взгляд: вокруг тонких жилистых лодыжек — винный замшевый ремешок. я нервно сглотнул. — в гардеробе любой девушки, даже такой, как я, всегда есть два платья. первое можно надеть на свадьбу и в ресторан, — она обернулась и в последний раз окинула взглядом глянец широкоформатных дверей, — второе — на похороны. и как бы невзначай высунула раздвоенный кончик языка и состроила гримасу — проходящая мимо пожилая пара презрительно хмыкнула. — смотри, старпёрам не нравится мой язык, — нарочно громко рассмеялась она своим фарфоровым смехом, — или, — её взгляд сквозь черноту карнавальных линз скользнул по оголённым рукам, — или всё-таки татуировки? — скорее линзы, — монотонно и безэмоционально ответил я и обернулся — они уже были в несколько метрах от нас, и всё, что я запомнил с того июльского вечера — фарфор её смеха и отдаляющиеся сгорбленные спины пожилой пары. тот вечер был исключением — платье она снова закинула на самую дальнюю полку и вместо него по обыкновению ходила в чёрных безразмерных футболках и кожаных штанах — иногда прямых, иногда до ужаса зауженных книзу. как раз в зауженных до ужаса книзу штанах она и пришла на обед к моим родителям, а после, садясь в салон разваливающегося на части авто, поклялась больше никогда не переступать порог дома, в котором прошли мои — от нуля до семнадцати. — твои родители — бомба замедленного действия без единого намёка на чувство юмора и современность, — сказала она, пока густой дождь бил по лобовому стеклу автомобиля, перебивая не только её сиплый голос (осколки фарфора в её голосе были закинуты на недоступную для поля зрения полку вместе с клочком гранатового платья), но и курчавость моих мыслей в кладовках головного мозга. — мои родители консерваторы, — поправил я, — не стоило было говорить всё, что думаешь, вслух. «никакой женитьбы, нам и так хорошо» — сказала она, когда отец спросил, собираемся ли мы вступать в законный брак. «никаких детей. я не создана для семьи» — сказала она, когда моя мама спросила о том, задумываемся ли мы о продолжении рода. «никакой ипотеки» — сказала она, когда отец спросил, думаем ли мы покупать своё жильё или так и будем продолжать скитаться по съёмным квартирам. «в планах у меня забить спину, установить имплант в форме кинжала на тыльной стороне ладони левой руки и нарастить нижние клыки» — сказала она, когда мама спросила о планах на будущее. — они спрашивали — я отвечала, — устало ответила она и пристегнулась, — поехали уже. после этого всякий раз, когда я приходил к родителям, я становился невольным слушателем нудных лекций — а я надеялся, что ад институтской жизни уже позади. — какая же она девушка, исчадье ада, — закатывала глаза моя мама. — как это она не создана для семьи? а для чего же она создана? — хмыкал отец. «она создана для жёсткого секса, неудачных рифм в своих провальных стихотворениях и лязгающих во рту волн алкоголя всех сортов: начиная от тёмного душистого эля и заканчивая горечью водки на дне гранёного стакана. и где–то среди этих адовых смесей — триста грамм энергетика — «адреналин раш» или «ред бул» — на её выбор» — думал я про себя, а вслух отвечал: — всему своё время, мы хотим пожить для себя. а потом приезжал домой и рвал на ней одежду — нижнее белье и свою же футболку белого цвета с надписью на спине. что там была за надпись, я уже и не помню. помню только то, что эта футболка — её подарок на мой двадцать седьмой день рождения. — хорошо всё-таки, что мы с тобой встретились, — говорила она, лёжа на моей груди и рисуя какие-то замысловатые причудливые узоры — щекотно. — не знаю, какой бы ещё парень терпел меня и был бы солидарен со мной. я глухо отвечал что-то очень невнятное даже для самого себя, и обрывки отдельных букв так же глухо облетали периметр нашей спальни. а потом добавлял: — я полностью поддерживаю тебя. и буду поддерживать всегда. я солгал. в свой тридцатый день рождения я проснулся с чётко сформировавшейся в голове мыслью — я хочу от неё детей. но сначала хочу, чтобы она приняла кольцо и взяла мою фамилию. — ты только представь — ты станешь лебедевой, — говорил я этим же вечером на веранде, стоя с красным бархатистым футляром в руках. внутри — кольцо. самое дорогое, какое только мог позволить менеджер салона сотовой связи. — ты знаешь, я хочу остаться малиновской, — упрямо твердила она и изредка бросала потупленный взгляд в сторону коробки с часами, утонувшей меж бутылок белого сухого и холодных закусок. — я хочу детей, — зачем-то сказал я и откуда-то издалека, словно с другого измерения, донёсся раскат грома. белая беседка в пригороде вдруг показалась мне девятым кругом ада — мне хотелось сесть в машину и уехать отсюда, но перед этим — затушить окурок об её голову, и об эту же голову разбить бутылку ещё не открытого вина. она посмотрела на меня каким-то странным взглядом и провела рукой по влажным от капель дождя волосам — имплант она, как и хотела, вставила. обтянуться кожей он ещё не успел — её новой игрушке было от силы несколько недель. спину забила только наполовину — её мастер татуировки уехал в отпуск. что не сделала — так это не нарастила нижние клыки. почему точно — не знаю. на мой вопрос она только пожала плечами и ответила что-то похожее на «стоматолог сказал — чревато последствиями». вместо этого сделала ещё один прокол. на этот раз — хрящ. — что? — я развёл руками, — мне уже тридцать. — неужели ты предашь меня? — только сейчас в её глазах я заметил застывшие слёзы, — я же тебе говорила — я не хочу детей. семьи тоже. — ты не будешь всегда молодой, — мне вдруг стало неловко, и вместе с тем ком обиды и какой-то жгучей ненависти медленно подкатывал к сердцу, — когда-нибудь тебе придётся снять всё это, — я взмахнул рукой, указывая на её лицо. в отражении столовых приборов отблеском пронеслись пирсинг-украшения, бордовые линзы и наращённые семь лет назад белые верхние клычки. — тебе придётся вытащить твои импланты, свести татуировки и понять, наконец, что вся твоя писанина и псевдо-стихи — лабуда. этот разговор был последним. она собрала свои вещи и уехала — где она жила всё это время, я не знаю. по недостоверным слухам, она кочевала по квартирам друзей — те с лёгкостью её принимали и с такой же лёгкостью просили съехать, ссылаясь на какие–то несуществующие причины. я делал одноразовую попытку набрать её номер, однако скрежет женского голоса в телефонной трубке язвительно бурчал что-то о том, что абонент послал вас /н а х у й/ и не желает больше говорить с вами. — ну какая из меня мать, — говорила она тогда, по дороге домой, когда я якобы невзначай заговорил о семье. это были мои первые мысли и первые порывы к тому, чтобы держать на руке сына / дочь — мне было не важно. — а по мне — ты бы была замечательной мамой. она закурила и хмыкнула. — замечательные матери не уходили бы из дома на всю ночь, не пили бы эль в барах и не тратили бы по восемь часов в день на работу над рассказом. кстати, — она выбросила бычок в окно автомобиля, — я тебе не говорила, что дописала рассказ? — нет, не говорила, — устало вздохнул я и впился взглядом в бесконечность трассы. до безумия я не терпел разговоры о её творчестве. её писанину я считал редкостным дерьмом, банальщиной, блещущей разве что заурядностью. абсурд, нецензурная лексика и, что я ненавидел более всего, какой-то сумбурный и невнятный стиль, словно кто-то постоянно мешал ей, торопил её, отвлекал на что-то. всю оставшуюся дорогу она говорила что-то о своём рассказе и на свои постоянные «ты слушаешь?» получала моё вымученное и совершенно безэмоциональное «да». первое время без неё было тяжело. бросить работу, уйти в загул по случайным барам, а потом просто пить, пить и ещё раз пить в стенах всё той же съёмной квартиры — и всё это в первые несколько месяцев. я перестал бриться, отвечать на звонки родителей и стал пропадать по подворотням, кабакам и теряя (а)моральное «я» в густоте толп на перронах. что-то отчётливо искал, что-то хотел судорожно найти в суете этого гнилого города — вглядывался в витрины пьяным взглядом, в форму ментов, в дыры подъездов, в неоновые вывески стриптиз-клубов и в грязные засаленные витрины мясных магазинов на окраинах. в центре практически не появлялся — найти там что–то близкое себе я ровным счётом не мог. только затхлые окраины, только гнойные волдыри пьяниц в дряблых кожаных куртках и только гранёные стаканы водки во двориках. я рассказывал свою историю всем — барменам в барах и стриптиз-клубах, мясникам в лавках, случайным попутчикам, пассажирам метро и лязгающих троллейбусов, даже какому-то проходящему мимо алкашу я крикнул в спину обрывки пустых, ни о чём не говорящих фраз, и каждому из этих людей было наплевать на мою трагедию, на мою драму — либо делали вид, что слушают и думали о своём, либо, как этот алкаш, и вовсе не считали нужным обратить на меня своё внимание. только спустя пару месяцев я стал выбираться из этой ямы. перестал ездить на другой конец города, вернулся на работу — правда уже в другой салон сотовой связи, стал ездить к родителям раз в неделю, привозить продукты и помогать им по дому. в новогодний вечер встретил девушку — младше меня на четыре года, с милой невинной улыбкой и редкими белёсыми волосами. как ни старался не сравнивать её с ней, не получалось. зато я опровергнул теорию, что люди всю жизнь будут искать похожих на свою первую любовь — та, что теперь была со мной — полная противоположность той, с забитым татуировками телом, пишущей неудачные стихи и такие же неудачные рассказы. она была тихой, приятной в общении, умела, в отличие от той, готовить, никогда не ругалась матом и, как оказалось, была девственницей. первый секс — только после свадьбы — как только я её ни уламывал, она твёрдо стояла на том, что секс — это вовсе не главная потребность организма. что это, скорее, средство для главной цели — для продолжения рода. её полюбили мои родители, мои коллеги, моя сестра, мои друзья. её полюбили все — кроме меня. через два года после того, как я надел на палец обручальное кольцо, я, проходя мимо книжного ларька, невольно задержал взгляд на второй полке. по центру — её фотография. высунутый разрезанный на две части язык по наращённому верхнему молочно-белому клычку, рука с уже обтянувшимся имплантом, лежащая на выступающих острых ключицах и татуировки — среди старых, знакомых, я увидел новые. — можно мне «венецианскую оперу», пожалуйста, — сухо пробормотал я, прочитав название под её фотографией и протянув двести тридцать рублей в окошко ларька — ровно столько стоила книга. с неба падал первый снег — питерский октябрь такой обманчивый и холодный. закутавшись в пальто, я отошёл в сторону и, судорожно разорвав полиэтиленовую упаковку, жадно впился в черноту букв на первой странице. «моя венецианская опера — я шла по парапету «ла фаниче», крепко держась за его жилистую руку и не знала, что буду делать, если он отпустит её. громыхал оркестр и среди музыкальных льющихся нот звучал чей-то сводящий с ума голос…» — я купила кофе, — она стояла передо мной — закутанная в пуховик — пятый месяц беременности. её жиденькие волосы нелепо торчали из-под шапки, а блёклый взгляд серых глаз скользил по обложке — я даже не помнил, как в панике захлопнул книгу, словно боялся, что она вцепится в буквы и поймёт их истинных смысл — прочитает между строк то, что должно быть понятно лишь мне одному. я что-то пробурчал, однако она не заострила на этом никакого внимания. её взгляд был прикован к обложке. вернее — к той, что была на ней. — господи, какой ужас, — хмыкнула она, — что только не делают люди с собой. зачем ты её купил? она протягивала мне стакан с дешёвым кофе. — крайне неприятная девушка, — снова продолжила она, и меня почему-то передёрнуло, — раз она так самовыражается, она очень несчастная. я взял в руки стакан с кофе и зажал книгу между левым подреберьем и локтём. — спасибо, — кивнул я и бросил взгляд на корешок книги, — а девушка, да — очень несчастная. последнее слово гулким эхом пронеслось по аллее. июль, семнадцатый *фотография с обложки — личный архив @kitb_hell (instagram). все права на фотографию принадлежат владельцу. |
||
| Категория: Рассказы | Автор: А. Друбецкая | нравится 0 Дата: 01:03:2018 |