Залима
|
(В память о Грузино-абхазской войне 1992-1993) Ветер бомбил окно снегом и дождём. Крыльями мокрой птицы шуршали о стену яблони. А в комнате горел камин, и прямо перед ним на диване во всём чистом и сухом лежала и пыталась уснуть Залима. За четыре месяца она забыла, что такое спокойный сон. Каково это – спать под обстрелом. Под шум вертолётного винта, когда собаки войны разрывают твою нору. Но сейчас ничего этого не существовало. Был камин, крепкий – пусть и чужой – дом, и такая усталость, что даже сон шёл устало, и не спешил забрать её в свои угодья. Залима вспоминала тот первый день. Как всё начиналось. Был августовский вечер, она так же лежала и пыталась уснуть, только что уложив ребёнка. Сначала она услышала гром, открыла глаза и вскочила – потолок выкрасило алым. За окном до пятого этажа поднималось пламя. Гром продолжался. Из люльки запищала двухмесячная дочь. Залима не понимала ничего – просто схватить девочку и бежать прочь. Мина угодила в «Газель» с баллонами пропана. От чайханы, для которой эти баллоны привезли, не осталось и щепки – чёрный мазок на выжженной земле. Треск радио за стеной: «Грузинские войска вошли в Сухум». Залима выбежала из квартиры с ребёнком на руках. Три вещи теперь были ясны: она совершенно одна; скоро от их пятиэтажки не останется ничего, кроме скелета с обугленными глазницами; а третья заключалась в том, что всё это был не сон. Война - по телевизору, в песочнице, на фреске? Нет, она прямо перед твоим лицом. Ты можешь почувствовать жар от её стальной плоти. Беги – не беги, а всё к ней в объятья. Старица из горного храма как-то говорила ей, что не осталось больше людей в Грузии, что все они вмиг обернулись демонами. Но она не верила в это. Отец не верил, и она не верила. Отец говорил даже в мыслях ни на кого зла не держать, и что все внизу равны перед Всевышним. Отсюда не будет и страха перед смертью. Но ладно она и её страх – а ведь на руках у неё был тёплый пищащий комок, маленький человек, вселенная, ещё не узнавшая людей. Как быть? На лестнице кипел поток из тел и чемоданов. Эхом на весь подъезд каркало радио. Дети лезли на руки, в дверных косяках распятьем - ужас старушечьих глаз. Обстрел начался вечером. Солнце ещё не село, и ярче заката било пламя. Очередная мина угодила в окно. Бетонные перекрытия изошли конвульсиями. Снег штукатурки, и снова удар – из рваных труб брызнула вода. Залима поскользнулась, кто-то схватил её за локоть. Кто-то вытолкал из подъезда и потащил к грузовику. С каждым шагом в сторону машины она видела, как кузов обрастал телами и скарбом. Когда она дошла до грузовика, места на нём уже не оставалось. Но это почему-то уже не волновало её. Было чувство, что грузовик никуда никого увезти не сможет. Что война везде, и нет места, где её нет. А раз она везде, быть в грузовике ещё опасней. Водитель кричал, лупя по бортам, женщины плакали, прося взять в кузов ещё хотя бы двоих, самых маленьких. Нет места! Грузовик тронулся и, не успев завернуть за угол, осел на бок – миной вырвало колесо. Людская масса выкипала через край. Залима вновь оказалась в хаосе. Появилась группа ребят, она их знала. Здесь все знали всех. Парни говорили уходить к железной дороге, и толпа двинулась за ними. Люди шли удивительно ровным строем. Им не нужно было никаких грузовиков, им нужны были лидеры. Отец заметил её на дороге. Он забрался на крышу машины и кричал ей. Залима выбралась из потока и очутилась в его руках, разрыдалась в его шею. Смоченная слезами пыль пахла бензином. Отец не курил. Ребёнок плакал, отец молчал. Она только услышала, как скрипнули его зубы. Ехали молча. На заднем сиденье оказались три мальчика – ученики отца. Огромные безмолвные глаза вопрошающе глядели на Залиму. В этот день отец проводил занятия в театральном кружке. Он был учителем русского и литературы. Когда-то он знал и грузинский, но время замело скрижали знаний пылью. Оставалось благодарить Бога, что стоял август месяц, в школе не было занятий, и не пришлось эвакуировать детей. Вот её отец – красивый, звёзды голубых глаз под горами бровей, борода с проседью. И улыбка – он улыбался даже сейчас, дёргая руль по ухабам и камням. В этой его улыбке было не столько милого, сколько милосердного, не столько мужественного, сколько мученического. Он только мотал головой и приговаривал себе под нос «Как же вы так? Как же…». А ещё был страх, завладевший быстрыми глазами. - Надо ехать в Гудауту, - наконец, сказал он, - Теперь туда все уходят. Он обернулся на Залиму, но та глядела перед собой, быстро покачивая ребёнка, пытаясь успокоиться. Это был единственный надёжный ритм в аритмичном мире. Грохот колёс, гул снарядов, свист в ушах. По кочкам, по кочкам… спи, рыбонька, усни. - Но с нами-то всё будет в порядке, - отец рванул рычаг передач, и крикливый «Уазик» наддал ходу, - С нами точно. Почему? Потому что мы не будем держать зла ни на кого. Вскоре они угодили в пробку на единственном шоссе. И хотя отец её знал горные дороги, но в горах летали вертолёты, и чьи они – одному Богу было известно. Ниже по склону в районе деревни, приземлился вертолёт грузинских войск. За холостым урчанием моторов с трассы были слышны хлопки выстрелов. Стреляли в тех, кто не успел покинуть деревню. Ни Залима, ни её отец не смогли бы дать названия тому, что происходило – они пока ещё не знали слова «геноцид». Пробка на серпантине означала конец быстрого пути. Дальше идти предстояло пешком. Ко всему добавилась тревога от вида снующих по дальнему изгибу шоссе людей в форме. - Грузины, - подметил отец, - рыщут, шакалы. Ну точно они. «Уазик» выбрался на обочину, вмялся в тугие ежевичные кусты и заглох. Но прямо из-за кущи, обходя старый фургон, водитель которого заперся в кабине, на дорогу вышел человек в чёрной рубашке с автоматом наперевес. Залима вжалась в сиденье, и трое мальчишек сзади заскулили. Человек шёл к ним. Добротный «УАЗ», очевидно, приглянулся ему. Это был грузин «чернорубашечник». Камуфляжная каска, как скорлупа огромного ореха, наползала на щетинистое лицо с медным колоколом носа. Лицо совсем ещё молодое, но уже прожжённое насквозь двумя белыми раскалёнными гвоздями. Он остановился в нескольких шагах от машины, вольготно перевесил руки через автомат и крикнул выходить. Отец не выглядел напуганным, но удивился и горько усмехнулся в усы. Он вышел, хлёстко захлопнув за собой дверь. Они глядели друг на друга, и Залима видела, как глаза парня становятся всё больше, как крупнеет в испуге чёрный зрачок. Рот его приоткрылся следом за глазами. Он что-то спросил, уже не криком, но почти шёпотом, и весь как-то ссутулился. Отец же стоял гордо, уперев сильные руки в пояс. Затем развернулся спиной к автоматчику и, взмахнув рукой, сплюнул. Он снова появился в салоне, а паренёк поплёлся за дальний фургон. Навстречу ему вышли другие, и начали спрашивать про «УАЗ». - Наши, - бросил им паренёк, - это наши. Пойдём дальше… Сильные руки скрутили неподвижный руль, отец напирал лбом в пространство, хмурился. Залима смотрела на него, но боялась спросить. Тогда он ответил сам: - Он учился у меня. Я ставил пятёрки этому маленькому мальчику… Гоча. Они сидели и думали о маленьком мальчике: вприпрыжку до школы за новой пятёркой. И когда автоматчик и остальные удалились, Залима, её отец и трое мальчишек, так и не добравшихся в тот вечер до дома, двинулись в гору. В сумерках люди с шоссе расходились кто куда, но все – в горы. На шоссе же оставались упёртые, ждущие мирного пропуска, как будто и знать не желавшие, что «свои» за ними больше не придут. То и дело из-за кизиловых кустов и косматых стволов эвкалипта мелькали спины женщин и мужчин с мешками, рюкзаками и детьми. Иные несли автоматы и охотничьи ружья, замотанные в тряпьё. Очень скоро все они растворятся в горах, затаятся или минуют перевал - если он уже не заминирован, - чтобы обойти затор на трассе. Чтобы там высиживать месть. Но куда дальше? Была надежда, что в Гудауте тихо, что там свои, там брат и муж. Но пешком и с младенцем это выходило несколько дней. А что, если дороги блокировали? Девочка нуждалась в покое для сна и сменной одежде, а все они – в еде и крове на ночь. Надежда была только на местных. К ночи они вышли на каменистый речной берег. В темноте волны белели подлунной пеной, и слово, вышедшее из уст, тонуло в их шуме. Выше по течению стояло несколько домов – свет окон проницал пожухший обвалянный мхом сад и дробился по воде. Они миновали мостик и постучались в дверь. Старуха сквозь щель повертела хмурым глазом с отца на трёх мальчуганов, цокнула языком на Залиму и помотала головой – идите, мол, своей дорогой. Но в последний момент заметила девочку на руках. И вот они сидели за столом, погружая тягучую мамалыгу в жестяночку с алычовым соусом, запивая кто чем: дети – мацони, отец – прошлогодним сладким и душистым вином. Залима же притихла в уголке и грудью кормила младенца. То была ночь страшного дня. Хотелось верить, что всё это - дурной сон, и самое жуткое в нём – помимо взрывов и беженцев, – было то роковое молчание, которым сопровождается разве что шествие приговорённого на эшафот. В таком молчании они находились весь вечер и всё утро коротких сборов. В тумане, чуть солнце зажгло вершины, они продолжили путь. - Почему вы с ними молчали, дядя Оман? – спросил отца Залимы старший из мальчиков, - ни слова не сказали. - Это был дом грузин, - ответил он. Чуть дальше им попалась деревня, полностью оставленная жителями – все они прошли им навстречу, в противоположную сторону, к границе. И всё это были грузины. Они не поднимали глаз, не здоровались, не говорили ни слова. Им было приказано депортироваться из Абхазии – из страны, где жили их деды и прадеды на много поколений, где они и абхазы братались, женились, дружили, впитывали в себя общую культуру, как единое дерево, впитывающее соки земли и свет солнца – и вот это дерево пилили надвое и половину пытались пересадить на другую почву… Половине населения под дулом автомата было велено вырвать корни. Днём Залима и те, кто шёл с ней, оказались в тенистом ущелье, где располагался лагерь абхазцев. Тут были и городские, и деревенские, и горстка солдат. В лагере царило оживление, зычные голоса мужчин и женщин сплетались с детским криком и треском радиоточки. Бурлили котлы, точились ножи, считались патроны. Всё оружие гражданские сдавали военным. Ветхие пастушьи ружья, «АКМы», «макарычи», стрики предлагали даже шашки. После безмолвной ночи Залима была рада оживлению, рада взглядам – люди смотрели друг другу в глаза. Мальчики разбежались по толпе в поисках родителей. Залиму уложили в кузов гужевой повозки. Но вскоре повозку пришлось освобождать для ящиков оружия, снеди и солдатского скарба. Гружёные лошади прядали ушами, жались боками от шума и грозных запахов ружейной смазки. Никогда прежде они не носили такого груза, никогда не ломились в горы с таким надсадом. Люди колонной двинулись следом. И снова все молчали, снова никто ничего не знал, кроме одного – грузины близко. По ущелью носилось расщепленное эхо взрывов. Впереди шли пастухи – единственные знатоки горных троп. Говорили, что одного такого высоко в горах, где он пас скот, поймали грузины. Под зверскими пытками он согласился провести их армию тайными тропами к Сухуму. К полудню свой ежедневный обстрел начало солнце. Залима мочила в ручье платок и отирала лоб девочки холодной водой. Её ноги влачились в едкой пыли, и раз она остановилась, когда на дороге оказалось лежащее тело. Тело подняли, облили из фляги, но дыхания в нём уже не было. Его забросили в кибитку, строй идущих прорезал плач. Так было не с одним. Горный послеполуденный зной забирал людей. Всё чаще делали привалы – в пещерах среди густого кустарника, где людей не было видно с вертолёта. Его акулья морда хищно рыскала над самым ущельем в двух-трёх километрах от них. Когда же звук винта стихал, люди продолжали путь. К долине они вышли ночью, и был приказ: перейти её, пока не вышло солнце. Днём ни о каком переходе и речи быть не могло. Костров не жгли, полевая кухня со специальным дымоотводом не могла обслужить потока сотен утомлённых и голодных людей. Дети начинали плакать, и Залима молилась, чтобы её дочь не подала голоса. Девочка выталкивала язычком соску и морщила лоб. Она хотела спать, но шум, тряска, но эта жара и едкая пыль… Отряд солдат прошёлся по ручью, вдоль которого отдыхали люди. - Пора! Пора! Подъём! Не спать… Влажные звёзды окропили чёрную полосу над сводами ущелья, а Залима бежала меж сучьев в высокой траве. Главное – не сбиться с ритма, главное – вот эта спина, чернеющая перед ней. Люди вытянулись шеренгой, обходя поток. Своды ущелья, как великие врата, медленно расходились, и перед ними расстилалась долина. Дальний край её в ночной дымке щерился иглами кипарисов. - Господи, да как же мы пройдём? – спросил кто-то позади. - Нет теперь другой стороны, - ответил глухой женский голос. С Залимой поравнялась низенькая худенькая женщина. Её лицо цвета кости голубело в лунном свете, из чёрных провалов в ночных тенях мокро блестели глаза. Лицо войны – подумала Залима. Женщина тащила на спине тяжёлую котомку. - Нет другой стороны. За грех Каина нам воздаётся… - повторила она и посмотрела на Залиму, слабо ей улыбнувшись. Но эта улыбка была не для неё, а для девочки, которую Залима держала на руках. Низенькая женщина рванула рукой и вытянула из тьмы пространства двух детишек лет четырёх. Тогда Залима увидела, что в котомке на спине она несла третьего – совсем ещё младенца. Долина казалась синей от звёзд и росы. Поначалу они шли в высокой траве – где-то рядом был ручей, пахло гнилым тростником, – одежды отяжелели от влаги, под ногами хлюпало. Колонна идущих растянулась от ущелья до центра долины на километр. Вот кто-то упал и заплакал. Начали искать аптечку, сооружать носилки, звали врача. Кто-то остался в ущелье, заплутав, и за ними послали солдат. Высокая трава кончилась, а центр долины заняло поле чая. Кусты были ещё выше, и Залиме приходилось разгребать их одной рукой, чтобы не потревожить младенца, прижатого к груди. Спина впереди идущего стала яркой, словно настал день. Чайные кусты взъерошились узором теней. Узор рваной сетью пополз всё быстрее и быстрее. Издалека, из самой головы отряда, послышался крик: - Ложись! Залиму дёргали за подол. Она обернулась, и у самых её ног лежала та самая низенькая женщина. Меловое лицо её лучилось мёртвенным светом, она хрипела: - Ложитесь, - и, когда Залима повалилась в густой чай, в самое ухо прошептала - это грузины. Залима пощурилась на белоснежную комету, протопившую темень небес. Световая ракета достигла зенита и дугой осыпалась над долиной. Следом взметнулась ещё одна. По чайным кустам прокатилась волна шёпота. - Идут! Близко… Лежать не шевелиться… Подходят… Грузины. Следом за волной наступила оглушающая тишина. Сначала Залима лежала в абсолютном ужасе, не понимая, где всё это, и её ли эта земля, и не сошла ли она с ума. Затем, испугавшись ещё больше, что вот-вот и впрямь наступит миг сумасшествия, начала считать секунды, складывая их в минуты. Насчитала семнадцать. А ракеты беззвучно поднимались, освещали долину, и вдали слышалось резкое шипение – брезента о траву. Сколько их было – отряд, рота, полк? Что им было нужно – мирные жители, солдаты? Или просто пройти своей дорогой? Залима прижала девочку к груди, и та спокойно и плавно приникла к истоку молока. В небесах сновали тени, совсем близко чавкали топью сотни ног. Вот-вот наступят на неё, не заметив в зарослях лежащее тело. И только тут Залима поняла, что не знает, куда делся её отец, а спросить не у кого. И ещё – что, несмотря на все эти метания, на сотню людей, изморённых усталостью, голодом и страшной бедой, никто не издавал ни звука. Все молчали, и это был ещё один вид молчания – осознанное молчание, спасительное, согласное. Молчали все – от солдат до младенцев. Девочка перестала сосать грудь и заползла выше, уперев ручонки в ключицы матери. В пульсе звёзд, на угольных небесах возникло её лицо. Удивлённые, огромные, как само небо, глаза внимательно изучали глаза Залимы. И Залима готова была поклясться – из них лучился свет! Шли ноги, трещали травы, ракета пенилась в вышине, а ребёнок всё смотрел и смотрел ей в глаза. И тогда Залима поняла всё, что будет. Долгий поиск ответа. Сбоку из кустов она услышала всхлип, и повернула голову. На боку, теряясь в стволах кустарника, лежал и глядел на неё старик. Залима видела, как блестят слёзы на затенённом его лице. Он всхлипывал, и листья над ним коротко сотрясались. Залима теперь знала, что это и есть война – когда у женщин заканчиваются слёзы, начинают плакать мужчины. Та ночь не кончалась четыре месяца. Мародёрство, разбой, опущенные долу глаза, привязанные к танкам тела. Вчера это был твой сосед, сегодня его пришли расстрелять. Всё это время Залима пыталась ответить на вопрос, заданный ей глазами дочери там, на поле. Но не могла и хотела сама задать его кому-нибудь большому и мудрому. Но никто вокруг не знал ответа, и от незнания этого возникал страх. А от страха – ненависть. Большие же и мудрые – отец, брат и муж – были далеко, в Гудауте. Но вот теперь туда предстояло отправиться и ей. По воздушному коридору, через который эвакуировали стариков, женщин и детей. Сырой снег и дождь, серые бушлаты валятся комьями, напирают на ограду, норовят разбить локтями лицо. Блокадный Ткварчал желтел скелетами арматуры, в мокрых ивах разноцветное тряпьё, как флаги на ветру от вертолёта. Смешивая щебень с золой, люди ломились в ковчег МИ-8. Залима второй день мёрзла на площади, ожидая своей очереди на эвакуацию. Это была уже другая Залима. Одежда ей стала велика, она осунулась и побледнела, и если бы расчёсывала смоляные локоны свои перед зеркалом, нашла бы там седые пряди. Укутанный ветошью, пищал и морщился ребёнок в озябших руках. Её грубо оттеснили и на этот раз. Человек в камуфляжной каске взмахнул автоматом и через грохот вертолёта, заорал в толпу. Пятьдесят девять человек вместо допустимых тридцати! И то слава Богу… Люди откатили с площади. Вертолёт грузно отклячил зад и очень медленно начал подниматься. Острый холод ворвался в рукава и за ворот, ветром сорвало платок. Залима села на груду кирпича и зарыдала. Так выходили из неё последние силы. Сперва она подумала, что это бес перед ней. Но вот через слёзный дурман проник шар бритой головы с наливным синяком под глазом. Скошенный лоб и вздёрнутый маленький нос – так фоторобот выводит на экран лицо убийцы. Человек сел на корточки прямо перед ней и смурно поглядел из-под лобовых дуг. - Пошли, - сипло сказал он. - Куда, - зачем-то спросила Залима, и отчаяние сменилось новым страхом, - я не могу… я на вертолёт. Вон там. - Улетел твой вертолёт. Человек вытянул подбородок, указав им на хнычущий свёрток в её руках. - Пошли, говорю. Она обернулась на площадь, где уже не было ни вертолёта, ни людей, а только тощие собаки с выпуклыми рёбрами и угольная каша под их лапами. Никого на весь озябший мир. Она прижала девочку, выдохнула тепло в её кулёк, и, случайно коснувшись кончиком носа детской щеки, не ощутила ничего - и нос её и щека ребёнка были одинаково холодны. И Залима пошла за бритым человеком. Она готовилась. Она чувствовала, как земля под ногами гудит и воет, чуя тысячи новых холодных тел в своём чреве. Залима сама была землёй. Она была готова. Человек петлял в ветреных закоулках и сутуло оглядывался. Лицо беглого уголовника – думала Залима, - сейчас всех выпустили, чтоб воевали... А он вёл её всё дальше, зябко зажав руки подмышками. И он вывел её к двухэтажному ладному дому. Постучал в дверь – трижды коротко, трижды сильно. На порог вышла женщина в чёрном платье и пуховой шали, с большими добрыми глазами. - Надо переночевать ей. Завтра вертолёт, - сказал человек. Женщина заметила ком ветоши в руках Залимы и бросилась к ней. Отняла ребёнка, и велела бритому человеку отвести Залиму в комнату и позвать их дочь. Бритый человек скинул зипун, разулся и помог разуться Залиме. Он был по-прежнему страшен внешне, но внутренне Залима понимала, что так выглядит её спаситель. Вот уже девушка, очевидно, дочь бритого человека, переодела её в чистое и сухое, вот уже женщина в чёрном платье подала ей каши и вина, уже распеленали и обмыли её дочку, уложив в тёплую кроватку, и та заснула. А Залима всё удивлялась – как она могла судить о человеке… как они вообще могли судить кого-то! И ветер бомбил окно снегом с дождём, и что-то скреблось в крепкие стены. А в комнате горел камин, и прямо перед ним на диване во всём чистом и сухом лежала и пыталась уснуть Залима. Она не верила своему счастью, и не находила больше слёз, зато мутящая усталость нашла её саму. И она вспомнила тот первый день, как всё начиналось. Взрыв мины в августовский вечер, отца, горы… всё слилось в треске огня. Она теперь дышала глубоко. И она не могла знать, что вертолёт, на который её не пустила толпа, в тот же день был сбит над безлистыми виноградниками Эшеры. |
||
| Категория: Рассказы | Автор: Дмитрий Романов | нравится 0 Дата: 04:09:2015 |