Птица
|
Имя лёгкое тает, оставляя образ в тенистой листве – высокий лоб и каре песочных волос. Время – песок, звук рассыпается в шуме имён. Повторения раз за разом отдаляют вещь от её названия, и лист уже не зелёная остро пахнущая прядь куста, но белый и прямой – плоский муравейник букв. Её высокий ясный лоб – бурый след молочных зубов в неспелом яблоке. Высокие скулы бархатисты красным боком. Маленький плод в тенистой листве. Коленки и локти в побелке со ствола – от вредоносных насекомых. Деревья стоят в белых чулках, и в похотливых усиках садовой земляники шевелится ручей, гудит насос, и над колодцем вторит ему шмель. На дачу её привозили в конце мая. Лето наступало, когда «Газель» с брезентовым кузовом поселялась на обочине их дачного дома. Из кузова выскакивали раскладные стулья, пика радужного зонта, выползал круглый садовый стол и неизменный уличный торшер. Всё что нужно для долгих душных вечеров в саду. Её отец был отставным военным и всё время сидел дома. Мать в купальнике и косынке бродила днём в малине с тяпкой и секатором. А купаться они ходили вечером – у отца была аллергия на жару. Мы с ребятами сидели кучкой и пытались согреться, презрительно поглядывая на воду, подёрнутую вечерним туманом. Когда она с родителями появлялась на том берегу и, не удостаивая нас хотя бы взгляда, спускалась к песку, кто-то кидал: – Во птица! И пускал лягушку по воде – камень скакал далеко, и каждый пытался переплюнуть. Иногда кто-нибудь бомбил ряску с мостика, таскал со дна моллюсков, геройствовал до сизых губ. Она не смотрела даже, и дрожащие подростки с тычками в затылок и росхлестом прутьев уходили. Звонки велосипедов ярились в её адрес. Но никто не признавался, что птица эта свила гнездо в сердце каждого из нас. Моя семья завела знакомство с её. Как и большинство оказий в нашем мире, всё началось с яиц, потом носили им за копеечку молоко. Однажды с бидоном к ним на дачи отправили меня. Я постучался, опасаясь собаки, но той не было, а из окна карточного домика её мать махала мне рукой, приглашая отворить незапертую калитку. На крыльцо вышла не мама, а сама она. Руки наши не встретились на проволочной ручке бидона – я поставил его на ступеньку и молча взял бумажку. Руки наши не встретились даже на бумажке. В сто раз громче обычного скрипел мой велосипед. Он скакал по луговым колеям, и вишнёвый сумрак гнал его по щебню, гнал мимо станции, по шоссе, за церковь, за чужое и незнакомое. Липовый дух уносил голову, и я смотрел на пальцы – не пошла ли носом кровь. Без руля и без ветрил, как цирковой акробат, я наращивал крылья. Куда меня несло? Чужая дорога в чужую деревню лилась ровно вдоль молочного ячменя, и тень летела крестом с двумя овалами колёс. Из-за валежника, где к ночи засыпали трактора, потянуло сладкой мертвечиной. Небо смочилось звёздами, и Южный Крест указал дорогу обратно домой, в дрейфе и безветрии, без вёсел – летучий корабль над скошенной травой. – Господи, ты где был? – Пиво пил… – А кому поливать было велено! Хотя мои быстро смекнули, в чём причина. Жар в щеках вызвало упоминание её имени, которое теперь растаяло. Мой дядя с отставным военным ходили на рыбалку, и скоро сошлись на шашлыки. Конечно, позвали меня и её. Уйдя на луг, я рассказывал ей про улиток, которые дышат боком, смотрят рогами, и что их разводил приезжий итальянец, а потом они разбежались по всему лесу, и если насобирать их ведро – можно продать в ресторан. Она просила не делать этого, а идти есть шашлык. И добавила, что подобные выдумки не приводят ни к чему хорошему. – Так мой папа говорит. – А что тогда приводит к хорошему? – спросил я, щурясь на неё через улиткины рога. – Болеро, например. – Какое болеро? – Приходи пить с нами чай, и я покажу. И я пришёл на следующий же день. Родители её оставались дома, любезно предоставив нам стол, лампу и целый сад. Только раз в окне проступило суровое красное лицо. Строгая красота её черт выступала свидетельством строгого отцовского воспитания – авторитет главы семейства окаймлял каждую её линию и фразу. Ясность и чёткость речи ввела меня в смущение перед моим костяным языком. – Ты замолчал, потому что я на два года тебя старше, – заключила она, – Так что давай я лучше научу тебя играть в преферанс. Она сбегала за колодой. Мы сыграли, и я провалился. – А зато я умею гадать, – сказал я, ёрзая на рыбацком раскладном табурете, – меня крёстная научила. Она загорелась, и попросила погадать. На что? – на любовь, конечно. – Только, знаешь что, – повелительно сказала она, – ты погадай себе, а я посмотрю. И вышел червовый валет, и вышла червовая дама. И когда остальные карты показали мне роковую комбинацию, встал вопрос: сказать как есть или дальше фантазировать про улиток. – Это я, – ткнул я в усатого валета, – а это какая-то девочка. Тут ещё известие и дом, только чужой. – А что за известие? – она нависла над столом, раскачивая его, и мне не верилось, что она старше меня на годы. Время не властно над освещённой кроной яблони, не властно над фарфоровым разливом гжели, над испитой чашкой чая и бахромой обожженного им нёба, оно не уместится на круглом столе, не ляжет красной мастью, не вырвет из груди нервной радости песочных волос. Время растопит её имя, но не властно над образом. Времени подвластно лишь без-образное. – Это про меня. Любовь к кому-то. – К кому же тут любовь? – она откинулась в кресле за чашкой, сняла с неё божью коровку и поставила обратно. – Может быть, к Майку? – предположил я. – Это кто? – Это так собаку нашу зовут. А может быть, к маме. Но её в раскладе нет, и собаки нет. Даже бабушки нет, и вообще тут чужой дом. Значит, я ещё кого-то люблю, – и я понял, что если скажу ещё хоть слово в этом полубреду, то сердце выскочит у меня прямо изо рта. – Погоди, – она сорвалась с кресла и снова побежала в дом, – я тебе хотела Болеро показать. Роса покрыла стол, липкие карты, сандалии, и мокрое седло велосипеда предательски звало меня покинуть чужой дом, пока не озвучено роковое известие. А я всё сидел и хмурился, и вдруг тёплая волна изнутри заполнила каждую клетку тела, захотелось вприпрыжку поскакать на луг, закричать и засмеяться. Я ждал, пока она выйдет на крыльцо, чтобы схватить её за горячую руку и растаять с ней в тумане у ручья. Сейчас! Она вышла и резко обернулась. Замерла, прислушалась и медленно прикрыла за собой дверь. В руках у неё был длинный тряпичный свёрток и яйцеобразный магнитофон. Она позвала меня за угол дома, в темнеющую малину. Там меж двух рядов перехваченных проволокой кустов она села на корточки и развернула свёрток. Я тут же рухнул на колени – передо мной на тряпицах лежала казацкая шашка. – Можно? – прошептал я. – Только потрогать. Пальцем я попытался приподнять её за кончик клинка. Шашка оказалась тяжёлой и острой. Засечки от точила тянулись вдоль всего лезвия. Она велела мне отсесть подальше, утвердила на тряпице магнитофон и взяла шашку. На эфесе поместились обе её руки. Сначала мне показалось, что кто-то идёт. Но вот в размеренном ритме я уловил первые ноты приглушённой музыки. Кассетник разматывал плёнку, ровный мотив, треск барабанов. Звёздное небо втягивало звуки, и под куполом вскоре образовалась целая перина флейт и кларнетов. Она вытянулась во весь рост с грудью колесом и с жаром прошептала: – Позвольте вам представить мадемуазель Болеро! Уткнув шашку в черепичное крошево тропинки, она обошла вокруг, вышагивая, как королевская лошадка. Мелодия Равеля наращивала плотность и на самом пике вновь рухнула в пустоту барабанного треска. Затишье перед сменой сцены. Она подняла шашку обеими руками, всё так же острием к земле, словно собиралась заколоть кого-то, кто валялся у её гарцующих ног. Я заметил, как закатываются её глаза, и не знал, куда направить восторженный взгляд – на лицо, или на отблески клинка. От следующего движения я отполз назад. Она, спружинив, уткнула острие в палец левой руки, придерживая эфес правой, и постепенно спуская её по плоскости. Шашка стояла у неё на пальце! Снизу этот маленький пальчик она поддерживала правой ладонью. Но вся громада наточенной стали сосредоточила свой чудовищный вес в одной точке. Я бы мог вспомнить наши упражнения с палками, которые обязательно срывались с вытянутого пальца после минуты-другой. Но всё сожгла улыбка сжатых до белизны губ. Она прошлась до меня, и я почувствовал, как гильотина рушится, срезая её прелестные пальчики, срубая мою большую и выжженную солнцем головушку. А ритм Болеро уже уводил её назад, к тёмной малине. И она танцевала с шашкой на конце указательного пальца. – Хочешь, – она почти не размыкала губ, не отрывала глаз от лезвия, – я тоже тебе погадаю? Я хотел. – Мой папа сказал, – шашку повело вбок, и она отшатнулась, но удержала её, – что не допустит, чтобы я стала актрисой. Все эти выдумки и фантазии, и весь этот Болеро – ни к чему хорошему не приведут. Поэтому тебе выпала пиковая дама. Шашка с лязгом приземлилась у её ног. Она сдула со лба приставшую прядь и села русалкой. Музыка оборвалась, вернув ночи собачий лай и затаённых птиц. Я стоял перед ней, как набитый мешок, не зная, что сказать и как себя вести. Лезвие укрылось в кокон ветоши. На коконе осталось тёмное мокрое пятно от её пальца. – И чего ты встал? – бросила она снизу, – До свидания. Велосипед бряцал по кочкам. Садиться на мокрое седло не хотелось, и треск коростели затягивал туманный мотив. Много лет спустя я увидел её в пригородной электричке. На коленях её сидел мальчуган, впривалку спала девочка лет пяти с песочным каре. Сама она казалась довольной, с пухлыми молочными руками в крупных перстнях, с лошадиным хвостом волос, перехваченным кислотно-зелёной резинкой. Напротив читал газету молодой, но уже седеющий мужчина. Он оправлял очки и вскоре заклевал носом. Она улыбнулась и аккуратно сложила газету, лицо её растеряло свою былую строгость. Боже правый, это была не она. |
||
| Категория: Рассказы | Автор: Дмитрий Романов | нравится 0 Дата: 03:09:2015 |