Olrs.ru / Конкурс
КОНКУРС

Регистрация

Логин

Пароль

забыли пароль ?
















Особенности национального бытия


Летом, бывало, все дети нашего двора уезжали в деревню. Там у них были корни. У меня своей деревни не было и я чувствовала свою неукоренённость. Ах, как мне хотелось, чтобы и у меня была своя собственная деревня!
- Ба! Почему у тебя нет деревни? – спрашивала я.
- Почему нет? Была деревня, Никитовка, Горбатка, возле города Кричева. Только никого там нет, живыми в землю закопаны, и следа не осталось…
Такая деревня меня не устраивала, её невозможно было предъявить, в неё не уехать…
Как хорошо, что у моих детей кроме меня есть отец. И, слава Богу, у него есть корни. Летом мы живём в благословенном месте его корней.
Я иду по перегретому песку за водой. Потом обратно, с полными вёдрами. Я чувствую, как корни произрастают из моих босых ног. Вода выплёскивается из ведра и поливает мои следы, чтобы корни лучше укоренились…
А как хорошо идти по Колхозной, рано утром, не жарко, ветерок. Пара крепких загорелых мужичков, облокотясь на любимые Жигули, уже выставили на капоты мой любимый творог, а бабульки и дородные молодайки любовно оглаживают бутыли с молоком и свежую зелень. Но самое сладостное – это не только купить ломоть слоистого ноздреватого творога, а ещё и поговорить.
- Откуда огурчики ?
- Лотошинские.
- А молочко откуда?
- Ошейкино.
Ошейкино!!! Может оно вам и ничего не говорит, а для меня звучит, как слово из старинного романса: Я встретил вас, и всё былое…
И я, после этого слова, уже не я, а молодая мама двухлетнего мальчика, который ещё не годится для садика и постоянно болеет…
Ну как может молодая женщина Советской Страны, в 25 лет, выпасть из социума, прервать свой роман с коллективом, с трудовой книжкой?
Как она может нарушить такой нерушимый закон стройной системы, куда двухлетний ребёнок просто не вписывается?
Выход был найден… баба Надя… Не Арина Родионовна, врать не буду, глаза злые, но живёт рядом и плата почти умеренная. Умеренная зимой и весной, а летом баба Надя уезжает к собственным внукам в таинственную деревню с игривым названием «Брыково», что под городом Волоколамском.
Наверно, когда я родилась, в свитке моей судьбы было начертано это слово – Волоколамск. Такое совпадение, - моя свекровь сама- то из этого славного города, и родня её обитает в нём и его обширных палестинах, в общем, мы сами, понимаешь, свои, Волоколамские.
И вот, за плату, теперь уже неумеренную, а прямо скажем, непомерную, наш двухлетний , ещё слабо говорящий ребёнок, едет в Брыково, с совершенно чужой бабой Надей и дедом Ваней. Тем самым дедом, который сидел на лавочке и держал нашего грустного мальчонку на колене в первый день пребывания у Нади, а я, с выпрыгивающим сердцем, бежала с работы, чтобы забрать своё сокровище в родной дом.
- Он ел что-нибудь?
- Ничего он не ел, не пил, и не пысал. Чудной какой-то.
Робкий мой малыш ещё не понял, в какую авантюру затолкали его законопослушные родители… Так и повезли мы его в Брыково.
А Брыково-то было местечко прелестное, домов в десять, не больше, кругом не леса – боры, полные ягод, грибов и змей медянок; речка с кувшинками, а речку перейти – Ошейкино, большая деревня, радио на столбе трубит на всю Ивановскую о победах развитого социализма и даже автобус ходит от Волоколамска. Только уходит он оттуда в 5 утра, как на него поспеешь?
НО! Недалеко от исторического города Волоколамска есть посёлок, называется «Фабрика». И конечно же, она была, как и всё в стране, осенена святым именем Ленина. И жили там, на этой богом забытой фабрике, в те незабвенные времена, мужнин дядя, Николай Михайлович Волков, а попросту, дядя Коля, и жена его Марфуша, тогда ещё и не совсем старые…
Дядя Коля – местная достопримечательность, ну вылитый поэт Евтушенко: сухой, нос востренький евтушенковский, и, кажется, вот сейчас откроет дядя Коля жёсткий, маленький, евтушенковский рот, и запоёт, запричитает: «Если будет Россия, значит, буду и я»…
Но дядя Коля рот открывал не часто. Голос у него, правда, был тоже евтушенковский, вкрадчивый, и говорил он тоже интересно и артистично. Например: С нами Бог и два китайца…Или ещё что-нибудь эдакое. Например из поэзии: Бог придавил нас жопою, а мы его солнцем зовём…
Дядя Коля был артист, настоящий артист, известный на всю округу, хоть и работал сторожем. И если спросить какого-нибудь старого волоколамца, любителя народного театра, про дядю Колю, то он затуманится глазами и скажет: да, были люди… Как он Маяковского –то читал, где уж теперь…
Когда-то дядя Коля работал бухгалтером, и жил не на фабрике, и не с - Марфушей, а совсем с другой женщиной. Потом он строил Беломоро-Балтийский канал и был просто зэ-ка. Потом воевал в штрафном батальоне, и наконец, попал на фабрику, сошёлся со вдовой Марфой Усковой с двумя дочками от убиенного на войне солдата Ускова Н.В., чьё имя выбито на стеле Волоколамского мартиролога, у вечного, но почему-то никогда не горящего, огня. И они с Марфой Яковлевной, а попросту, с Марфушей, родили Катю, в описываемые времена ещё подростка…
Союз этот был конечно же мезальянсом, и Марфуша это понимала и потому говорила о дяде Коле, артисте и читателе книг, всегда с уважением: либо – Николай, либо Николай Михайлович. И мы, дяди Колины родственники, тоже были ею уважаемы и почитаемы.
-Вы, это, - говорила Марфуша, - Одеколон –то уберите.
- Да зачем?
- А то Николай Михайлович выпьет.
При всём этом уважительном отношении, Марфуша, женщина кг. На 120, заслуженная фабричная ткачиха, Николаем Михайловичем руководила, ибо в вопросах выживания на фабрике, с малыми, несерьёзными получками, он ничего не понимал, и его красивые породистые руки росли совсем не из того места, чтобы копать огороды, сажать картошку и чинить свой бедный дом…
Дядя Коля позволял себе иногда подтрунивать над Марфушей за её скопидомство и темноту, но делал это деликатно, и называл при этом Марфой Яковлевной…Дела же, связанные с одеколоном, были на фабрике обычными и попросту не обсуждались.
Неродные дочки дядю Колю любили и называли отцом, а родная, и вовсе, обожала, и всё почитывала, как и он, книжки…
Жили они в очень старом фабричном доме, несущем на себе убогость и знаки умирания, как и сама фабрика, выстроенная в незапамятные времена немцем- фабрикантом. Но когда-то, по словам старожил, знавала она и процветание.
Весь посёлок, состоявший из таких же домов и довоенных бараков, зарос буйной растительностью, сильно смягчавшей общую бесприютность. И в ту пору река Лама была ещё полноводной, с заливными лугами по берегам. А с лугов открывались необозримые дали и манили леса…
В старом доме семейство обладало комнатой, узкой, как пенал, стены выкрашены густой ядовито-синей масляной краской.
Забегая вперёд, скажу, что в начале восьмидесятых, дяде Коле, как участнику войны, предложили квартиру в городе. Но Марфуша не пошла. Они не были расписаны, и она считала, что здесь она на своей площади, а там будет на чужой…
Так и остались потом вдвоём на фабрике, сменив коридорную систему на отдельный , но такой же сырой и страшный 14 метровый пенал с 4 х метровой кухней. Сидели друг напротив друга на железных койках, покрытых тканёвыми одеялами, производства своей фабрики. Каждый капал в слабеющие глаза свои капли и глотал свои таблетки.
В старом доме была коридорная система с огромной кухней, плитой- голландкой и страшным сортиром. Точно такой прекрасно описала Марина Влади в своей книге « Владимир, или прерванный полёт». И он произвёл на Марину такое неизгладимое впечатление, что после его посещения она долго рыдала, как-будто кто-то безумно унизил её…Ну а жители дома, давно и навечно униженные, после посещения сортира не плакали, но, правда, и не смеялись, а так себе, просто жили да жили…
Я потому так подробно описываю дядиколино жильё, что оно сыграло потом очень положительную роль в нашей жизни.
Ездить к сыну в Брыково оказалось делом нелёгким. Тогда ещё не было двух выходных, а только один, - воскресенье. Мы очень тосковали и тревожились за нашего малыша. Правда, баба Надя, по уговору, писала нам открытки. И надо отдать должное советской почте, она в те времена работала отлично. Одну из открыток я храню по сей день. Вот она. Сначала идёт краткое описание замечательной сельской жизни, где наш ребёнок с любимым дедом Ваней ходит в Ошейкино и там бутылками пьёт лимонад. Потом идут просьбы: Галя! Привезите в следующий раз сливочных сухарей, пять (!) килограмм, Паша их очень любит. Ну и так далее и т. п.
Конечно, нелегко было представить нашего Пашу, который весил тогда кг. 11 или 12, поедающим 5 кг. сухарей, и запивающим их бутылками шипучего лимонада.
Мы затаривали сумки сухарями, ранними овощами с рынка, ехали час до вокзала, потом три часа на электричке, ждали редкого автобуса до Фабрики и минут сорок добирались до неё. Ночевали в марфушином сарайчике и с первыми петухами, которые голосили прямо возле нашего жёсткого ложа, бежали на ошейкинский автобус. В Ошейкине переходили вброд спящую, покрытую утренним туманом, речку, и на мокрых, ватных от счастья и волнения ногах, входили в щелястые сени, где под марлевым пологом, рядом со своей подружкой (б. Надиной внучкой) посапывало наше сокровище с загорелым, расцарапанным от комаров лицом…
Мы выкладывали наши городские дары и многочисленные проснувшиеся сопливые внуки дружно поедали их, оставляя ненаглядному жалкие крохи…
А ненаглядный без родителей заговорил и поразил нас в самое сердце милым детским матерком и замечательной фразой: мам, я так смеяйся, обоссайся даже…
Но воздух, но парное молоко, но речка, но Брыково!!! Несмотря ни на что, ребёнок здоровел на глазах.
Не то было на следующий год. Баба Надя как-то вообще подзабыла, что у ребёнка есть родители, хотя они работали уже только на неё, и даже писать перестала. Чего писать-то, время тратить…
Мы ждали отпуска, чтобы забрать сына и приехали в Брыково внезапно, недели за две до счастливого дня. Бабулька, владелица рыжей коровы, что напротив, шепнула мне на улице: Бьёт она вашего, да всё по голове норовит, стерва.
Мы не стали выяснять отношения, поймали случайную машину, и сухо простившись, схватили своего счастливого, замурзанного ребёнка, вместе с его чулочками, штанишками и пальтишками, забыв половину от волнения, засунули всё в машину и покатили…на Фабрику.
Старики заставили нас остаться, не помню, как мы уладили дела с отпуском, но ехать нам было некуда и мы провели замечательный месяц на Фабрике, купались в Ламе, ходили за грибами, варили на общей печке похлёбку, и светились втроём от счастья, как-будто избежали чего-то страшного…
А дядя Коля с Марфушей ушли жить в сараюшку на целый месяц и не хотели слушать никаких возражений. Воистину, широк тот, кто отдаёт последнее…-
Никогда не забуду: за столом сидит Марфуша и крошит себе тюрю, режет хлебушек, лук, поливает подсолнечным маслом, солит, добавляет водички…
Наш ребёнок стоит у стола, облокотив головёнку на ладошки, наблюдает…
- Бабушка Майкуша! Что это?
- Тюря, сынок.
- И вы будете это кушать?- вежливо осведомляется «сынок».
- А чего же? Конечно, Паша. Очен, очен вкусно. – Марфуша часто характерно глотала мягкий знак.
- Вкусно? – Паша в изумлении качает головой…
А мне - Марфуша: Галя! Ты хорошая стала, полная. А то страшная была.
Я не обижаюсь, страшная, значит худая. А теперь вот, хорошая, полная…
………………………………………………………………………………………..
- Откуда молочко?
- Из Ошейкина…
С рынка я заверну в центр, на площадь (кого?) Ленина, а потом пойду по Сергачёва и по Пролетарской. В Волоколамске улицы сохраняют верность коммунистическому прошлому. Улица Советская, улица Социалистическая, улица Октябрьская, улица Сергачёва… Никто не знает, кто этот Сергачёв. Я думаю, это из детской книжки Драгунского « Денискины рассказы». Лётчик берёт на борт пассажиров, а грузчики забрасывают туда же железные чурки. Лётчик говорит: Меня же посадят, я людей угроблю. Я и так недавно два километра до Кошкина не дотянул.
А грузчик отвечает: Мне Сергачёв (Сергачёв!!!) приказал, вот я и гружу. Не бойсь, не посадят.
Может, улица названа в честь этого самого Сергачёва, такого близкого и понятного нам. Действительно, ну и угробит, да кто ж его посадит? Смешно…
А вот и центральная площадь. На высоком валу стоит Волоколамский Кремль. Два храма, белый и красный обнесены забором красной кладки с коваными решётками. В городе есть ещё красавец « Храм, что на возмище» на берегу пруда с берёзовой рощей. Случайно сделанную фотографию – вид на храм с высокой горушки – мы вставили в рамку, и все друзья принимают её за копию французских импрессионистов. И правда, очень похоже…
Город лежит на холмах, и иногда вид из какого-нибудь высокого, глухого проулочка заставляет остановиться и замереть от тихого восторга.
Возле площади главной ещё одна, старинная. Там теперь мемориал с бетонными «дувалами», а прежде это была площадь торговая, и в стародавние времена там вокруг (засыпанного потом) пруда чинно гуляли гимназистки и гимназисты. Стало быть, была гимназия. Теперь же, кроме школ, есть только техникум «Права», и Волоколамская молодёжь убеждена, что окончив этот так называемый «колледж», все они тотчас станут прокурорами и следователями.
Прямо напротив мемориала, глядя на него стёршимися резными окнами, стоит большой, ныне коммунальный дом. Фотография этого дома, сделанная в тридцатых годах прошлого века, лежит у нас дома под стеклом. Низ у дома каменный, верх деревянный. За домом тянутся в горку общие, графлёные огороды. А в прошлом, здесь были только сады. Овощи привозили крестьяне, сюда, на базарную площадь, с прудом и гимназистами.
Коммунальный дом – это дом прадеда моих детей, его почтенные корни увековечены в музее Волоколамского кремля, где он изображён на групповом снимке именитых людей города. В этом доме родился и дядя Коля, и его сестра, и брат. И все они покинули этот дом, чтобы не стать «чуждым элементом» в достославные « доисторические» времена.
Ныне живущая старшая внучка ещё помнит байку: вроде бы дед зарыл в саду много золотых украшений, но после удара, случившегося с ним от всех
Исторических несчастий, забыл, где и зарыл…
Ах, Михаил Филиппович, Михаил Филиппович! Ну как же так можно? Всё это так пригодилось бы вашим потомкам в их фабричных кельях и московских бараках…
Я поглаживаю взглядом старый дом и иду дальше.
Пролетарская круто берёт в горку, но лучше сразу круто, чем пядь за пядью ползти вверх. А так, поднялся и иди себе по прямой, любуйся новыми ,с иголочки, особняками, из которых каждый, применительно ко времени изгнания прадеда из дома, тянет лет на 25, с конфискацией имущества…Но, «пришли другие времена».
Дочки бывшего крестьянина, солдата Ускова, вышли замуж за заезжих на фабрику солдат и отбыли с ними в южные губернии, где и проживают до сих пор вполне благополучно. Дочка же Марфуши и дяди Коли, Катя, всё читавшая книжки и смотревшая в рот папке-артисту, закончила отлично медучилище и вышла замуж в ближайшую деревню Н. за выпивоху-сантехника, который и скончался по пьяному делу на 56 ом году жизни.
Сын дальше отца не пошёл, дважды женился,
привёл женщину с ребёнком. А Кате уже не нашлось места в своём деревенском доме, где появился ещё маленький внук, и она ушла жить в старый пенал на фабрику. Дяди Коли и Марфуши уже давно нет на свете, стены в пенале сырые, на окнах висят ситцевые занавески из марфушиных фабричных заначек. Железная кровать под тканёвым покрывалом. Катя уже пенсионерка, с множеством болезней, но работает, потому что неродную внучку не на что проводить в школу, а у молодых нет работы…
У Кати напевная, красивая, живая речь. А жизнь неживая и некрасивая.
Катя не жалуется, она рассказывает мне о своей жизни со смирением и подробностями, с некоторым даже «удовольствием». И когда я жалею её, она застенчиво говорит, глотая, как и Марфуша, мягкий знак: Да, Галя, очен, очен, очен тяжело…
А я ищу глазами нимб над её небольшой, русой головой с наследственно бирюзово-синими глазами…
Категория: Рассказы Автор: Галина Волкова нравится 0   Дата: 18:09:2011


Председатель ОЛРС А.Любченко г.Москва; уч.секретарь С.Гаврилович г.Гродно; лит.редактор-корректор Я.Курилова г.Севастополь; модераторы И.Дадаев г.Грозный, Н.Агафонова г.Москва; админ. сайта А.Вдовиченко. Первый уч.секретарь воссозданного ОЛРС Клеймёнова Р.Н. (1940-2011).

Проект является авторизированным сайтом Общества любителей русской словесности. Тел. +7 495 999-99-33; WhatsApp +7 926 111-11-11; 9999933@mail.ru. Конкурс вконтакте. Сайты региональной общественной организации ОЛРС: krovinka.ru, malek.ru, sverhu.ru