Искорка
|
Зима 1985 года выдалась суровая – морозная, снежная, сугробистая. Старый саманный дом покосился под тяжестью обледенелого снега, покрывшего толстым слоем крышу; стены потрескались, местами осыпалась штукатурка… К вечеру завыла вьюга, и дом, содрогнувшись, будто в предсмертной агонии, рухнул в восточной части, там, где располагалась кухонька. Мужчина закричал жене, чтобы она, не мешкая, бежала с дочкой на улицу; вдруг замолк: часть потолка обрушилась на него огромными заледенелыми глыбами, погребя несчастного под обломками. Снова раздался оглушительный треск. Следом потолок покрылся сетью разломов; будто гигантские черви, трещины зигзагами устремились в соседнюю комнату – туда, где в этот момент находилась трехлетняя малышка. – Доча! Ангелок! – женщина в слезах бросилась спасать ребенка, но трещины опередили ее: потолок шумно раскололся и угрожающе повис над девочкой гигантскими зазубренными обломками; мать схватила дочь в объятия и ринулась из комнаты. Шум, грохот, плач ребенка – все перемешалось в голове бедной женщины; от ужаса и отчаяния она даже не почувствовала боли, когда огромный кусок сверху свалился на нее; только услышала, как хрустнул собственный позвоночник. Силы вмиг покинули ее, ноги подкосились; прижав к себе перепуганную дочку, она, теряя сознание, забилась в угол комнаты, накрыла собой ребенка. Потолок посыпался на них, и онемевшая от страха девочка увидела прямо перед собой остекленевшие глаза матери, почувствовала на лице теплую вязкую жидкость, стекавшую из открытого рта женщины. Потом все стихло. Потом прошло двадцать шесть лет… 1. Звали ее красиво – Ангелина. Только природа поскупилась наградить бедняжку внешним очарованием. – Точно наскоро слепили, – втихую посмеивались над девочкой воспитательницы в сиротском приюте. С раннего возраста малышка стеснялась своей некрасивости: не любила смотреться в зеркало, презирая свое отражение в нем, всех сторонилась и надолго замыкалась в себе, когда слышала в свой адрес очередную недобрую реплику или примечала ухмылку в ответ на робкое стремление хорошо выглядеть. Со временем приучила себя к мысли, что одиночество стало ее непреложным уделом, и боле не пыталась бороться с опустошающим сердце чувством никомуненужности. Шли годы, сверстницы взрослели, хорошели, находили себе спутников жизни, а неприглядную девушку с божественным именем никто как будто не замечал – счастье упрямо обходило ее стороной, стрелы купидонов пролетали мимо. Даже спустя много лет мужикам, например, и в голову не могло прийти, чтобы в этой серенькой, маленькой с детским личиком и грустными глазами женщинке приметить женщину – с сильными чувствами, стремлением обрести любовь и быть кому-то нужной. Один, правда, вскорости нашелся – бобыль, красивый, но беспутный, известный в поселке своими амурными похождениями. И то за тем только, что время жениться поспело, дабы не коротать жизнь в одиночку, да и от глаз людских семьей какой-никакой обзавестись. – Ой, не ходи за него – пожалеешь, – предупредила девушку одна пенсионерка, которой Ангелина носила почту. – Хоть и вымахал в два метра красоты, только своей головы у Мишки нету, обо всем мать кумекает, а он свои мозги пониже пояса носит. С кем только здесь не тягался, да никому в мужья так и не спонадобился. Не ходи! Особо привередничать, понятно, Ангелине не приходилось, потому и с замужеством на Михаиле дело не застопорилось. Все устроилось одним махом: пару раз ради приличия повстречались, вскоре подали заявление в загс и во дворе у Михаила в два стола сыграли невеселую свадебку. Потом по правилам случилась первая брачная ночь; от нее у Ангелины осталось вязкое, как грязь, воспоминание – озверелость пьяного мужа, а потом всю ночь его жуткий храп. Свекровь Варвара Прокопьевна, прославленная на весь райцентр бузотерка и сплетница, узрела в девушке некую отдушину – нишу, в которую и сбагрила своего непутевого сына, хотя и безумно любимого (ею одной). Сварливая старуха сразу обнаружила свой непростой нрав: она даже не старалась понравиться снохе, считала, что наградила ее высшей благодатью – женила на своем сыне-оболтусе, и в первый же день после свадьбы накричала на нее за то, что та неправильно складывает мытую посуду в сушку. А дальше – хуже. Придиралась по пустякам, бранилась нецензурно наедине с Ангелиной. Зато в присутствии Михаила всегда высказывалась с такой нравоучительной помпой, будто с рожденья воспитывалась в атмосфере педагогичности и аристократичности. Старый тесть, высохший на дворовом хозяйстве, все слышал и все видел, но никогда не вмешивался: жизнь с вздорной супружницей научила его держаться подальше от всех распрей, в которых она пребывала зачинщицей. Словом, никому в этом доме от старой склочницы не было ни житья, ни покоя, и призрачное счастье Ангелины с первых дней семейной жизни растворилось в безрадостных буднях. Безумно раздражало старую Варвару Прокопьевну то, что жить им всем приходилось в одном дворе – в ее волости, где каждый квадратный сантиметр, по гордому заявлению свекрови, принадлежал ей одной. Молодых поселили в дом, чтобы соседи поменьше языками трепали, а старики поселились во флигельке – добротном, двухкомнатном, с печным отоплением. Ан все равно, получается, как бы на вторых порах – сама хозяйка, а ютится, как несушка, в сарае. Ничто не могло умилостивить старуху – ни покорность и трудолюбие молодой снохи, ни даже рождение внука. Сам факт появления Антошки на свет она расценила не иначе, как личное достижение, но никогда не проявляла к нему подобающего бабушке внимания, целиком поглощенная материнской любовью. Благо, что малыш ничего не понимал, хотя Ангелине до слез бывало обидно, что свекровь так и не смогла найти в своем сердце местечка для любви к внуку. Варвара Прокопьевна, казалось, наслаждалась своей безраздельной властью и сполна пользовалась безволием молодой женщины. Ангелина никогда не прекословила, и все, что приключалось с ней в этом доме, терпела безропотно. Часто, беспричинно битая языком свекрови и кулаками пьяного мужа, она могла проплакать всю ночь, а утром, безмолвная и покорная, шла кормить домашний скот и птицу, потом бежала на работу, вечером бежала за Антошкой в садик и оттуда прямиком домой – управляться по хозяйству. Никогда не жаловалась, все делала молча, внутренне изнывая от одиночества, обиды и безысходности. Михаил часто выпивал, возвращался домой поздно (развратничал не стыдясь), с женой почти не общался – на выходные норовил убраться из дому, попьянствовать (так и говорил) с друзьями; философии придерживался простой: женился, ребенка сотворил, теперь гулять, наслаждаться жизнью право имеет нерушимое. Ангелина не прекословила; она вообще старалась не привлекать к себе его внимания и жить ощущением одного дня. Не потому, что боялась крушения брака, побоев мужа или жгучего языка свекрови. Весь смысл ее жизни сосредоточился на малолетнем сыне Антошке; именно в нем материализовалась ее заветная мечта – быть кому-то нужной, любить всем сердцем и получать взамен такую же бескорыстную любовь, чистую, как хрусталь, несокрушимую, как гранит. – Ой-ей-ей, – поддевала сноху Варвара Прокопьевна, – Золушку из себя изображает, страдалицей прикидывается, а сама, небось, только и думает, когда мы богу душу отдадим, чтобы себе все пригрести. Не дождешься, окаянная! И с того света покою тебе давать не буду!.. 2. Ангелину все звали просто – кто Линка, кто Линочка: никто не называл ее красивым именем – такой уж простой, невзрачной и убогой казалась она людям. Одноклассница Надежда, этакая краля-вертихвостка, успевшая дважды выйти замуж, потом развестись и подарить любовь почти половине мужского населения поселка старше двадцати лет, не единожды при случае подначивала молодую женщину: – Жаль мне тебя, Линка, такая девчонка умница была, а какие гербарии из цветов собирала – загляденье! А во что превратилась? Во что вляпалась не глядючи – ни жизни, ни просвета. Ангелина тяжело вздохнула: с цветами теперь покончено навсегда! Однажды собрала букет полевых цветов, сидела на кухне перебирала – цветочек к цветочку. Увидела ее за этим занятием свекровь, так взбеленилась, что жизнь доселе показалась девушке настоящим раем. Старуха вырвала букет из ее рук, дважды проехала им по лицу снохи и с криком: ”Мусора во дворе столько – ступить некуда, а она тут, бездельница, лепестки считать примостилась!” выбросила цветы в окно. – Тише, – прошептала, – услышит такое Варвара… – Да плевать я хотела на твою Варвару! Все соки из тебя выжала – бессердечная она баба, злей и опасней бешеной собаки, – красавица взглянула на Антошку: – Какой он у тебя не по годам маленький, будто мальчик-с-пальчик, не в отцовскую породу вышел (Ангелина вся напряглась), но такой хорошенький, такой миленький… Надежда выучилась в городе на секретаря-референта. Хотя работать не любила и делала это из рук вон плохо, но место себе отыскала быстро. Устроилась секретаршей в какую-то конторку, где в первый же день трудоустройства вступила в доверительные отношения с сыном управляющего заведения. Яркая, красивая, она без труда завоевывала внимание любого мужчины, а если он к тому же оказывался симпатичным, то рано или поздно сама бросалась к нему в объятия. Ангелина тайком завидовала ей, но не ненавидела за это: она давно смирилась с участью серой мышки. Надежда часто проходила мимо дома (жила неподалеку в многоэтажке, в трехкомнатной квартире, доставшейся ей от второго брака), но редкий раз доводилось встретить свою бывшую одноклассницу. А сегодня, возвращаясь из магазина с пакетом в руках, увидела Ангелину, сидящую у калитки на скамеечке; рядом в песочной груде беспечно игрался Антошка. Красавица при встрече с молодой женщиной выразила такой восторг, будто давно жаждала увидеться с ней, хотя подругами они, конечно, никогда не были. Болтали о пустяках, Надежда рассказывала о своей жизни, учила Ангелину, как жить нужно: – Люби себя и никому не давай спуску, а то загрызут и не осклабятся, – нравоучительница сковырнула палочкой грязь из-под маникюрованного ноготка (”Такая же грязная внутри”, – подумала Ангелина). – Представить себе не могу, как можно так жить: свекровь поедом ест, муж что ни день, то в стельку пьяный – сколько раз сама видела! А что, – произнесла с ухмылкой, – кобелек он у тебя крепенький, – вдруг спохватилась, что сболтнула лишнее, и добавила: – Бабы судачат, – но было поздно – Ангелина пробуравила ее подозрительным взглядом: – Бабы, говоришь, судачат? Надежда побледнела, губы, выкрашенные помадой морковного цвета, предательски дрогнули, глаза с длинными пушистыми ресницами растерянно округлились. – Ай, зануда ты, Линка! – рассмеялась громко, но совсем не весело. Бог знает, чем закончилась бы эта встреча бывших одноклассниц, если бы внимание обоих не привлек Михаил, появившийся на улице; нетвердой поступью он шагал по направлению к дому. Еще издали Ангелина поняла, что муж, как выразилась ”подруга”, в стельку пьяный. – Уходи, – глухим голосом проговорила она, не глядя в лицо Надежде. – Подругами мы никогда с тобой не были, а сейчас и подавно становится ими не ко времени. – Ну, знаешь ли, – обидчиво хмыкнула та, поднялась со скамейки и, выразительно виляя бедрами, зашагала прочь, только не в сторону многоэтажки, а прямо противоположную ей – навстречу Михаилу. Поравнявшись с ним, она что-то изрекла ему на ушко, посмеялась беззвучно, взглянув на Ангелину, и снова продолжила свой путь. Ее план мести мышке-почтальонше удался: Михаил, не видя издали жены, поплелся за кокеткой. Вскоре они оба исчезли из виду. Слезы навернулись на глазах у Ангелины, червь досады и отчаяния заточил ей сердце; она посмотрела на Антошку, целиком поглощенного своими делами и оттого ничего вокруг не замечающего, произнесла упавшим голосом: – Родненький, пошли в дом, пора кушать; папу ждать не будем – он задерживается на работе, как всегда… 3. Вечер прошел в хлопотах по домашнему хозяйству, наступила ночь, а Михаил все не возвращался. Варвара Прокопьевна, выдав снохе очередную порцию оскорблений и упреков, с чувством исполненного долга ушла почивать. Эта ночь показалась Ангелине мучительно долгой. Раньше она тоже всегда дожидалась, когда муж вернется домой, и ложилась спать после того, как стены спальни начинал сотрясать дикий храп. Прежде она тоже догадывалась, откуда возвращался супруг в таком состоянии, заваливался на чистую постель, в чем одет, и молодая женщина, задыхаясь от напряжения, раздевала эту двухметровую красоту, распластавшуюся на ненавистном брачном ложе. Но прилагала над собой усилие, чтобы не замечать мужниных выкрутасов – все равно ничего не исправить, убежденно считала она, только самой навредить – побьет так, что наутро стыдно на людях будет показываться, почту разносить! Совладать эмоциями помогало незнание того, где и с кем проводит вечера благоверный. Даже на доносы сердобольных получательниц почты реагировала равнодушно – пока сама, дескать, не увидит, другим не поверит. Вот – увидела. Надежда увела мужа. Может, просто решила поиздеваться, и пути их потом разошлись в разные стороны, и Михаил догуливал вечер в кампании своих друзей? Этого, конечно, Ангелина знать не могла. Но тревога, усиливающаяся в ней с каждым часом, понуждала думать отнюдь не в пользу распутной одноклассницы. Впервые ей было так тягостно на душе, так до отвращения досадно и мучительно. Первый раз попыталась постоять за себя, поставить зазнавшуюся прелюбодейку на место, и судьба снова дала пощечину, да такую болезненную, какую Ангелина еще не испытывала. Антошка мирно посапывал в кровати; ему была отведена отдельная комната. Молодая женщина часто уходила сюда спать, когда битая пьяным мужем, находила здесь покой и утешение. В доме электричество горело только в прихожей. Скрипнула калитка, и Ангелина выбежала на кухню, откуда из окна хорошо видно, кто вошел во двор. Конечно, не сложно догадаться, кого нечистая привела в это время. Михаил, что-то угрожающе бормоча себе под нос, решительным, хотя и нетвердым шагом направился к дому. Молодая женщина прикоснулась ладошками к вспыхнувшим щекам: ей всегда становилось страшно, когда видела мужа в таком состоянии, ничего доброго ей не сулящем. Но и прятаться – только хуже сделать: его это взбеленит еще сильнее, начнет кричать, метаться по дому, разбудит и напугает сына. Поэтому лучше набраться храбрости и броситься на абордаж – самой выйти навстречу Михаилу. Он вошел шумно, по-хозяйски; даже не взглянул на жену, разулся на ходу и прошествовал в спальню; там, не раздеваясь, рухнул на кровать. – Есть будешь? – спросила Ангелина из зала. – Сама хлебай свои помои! – донеслось из спальни, и следом раздался раскатистый храп. В этот раз все обошлось; молодая женщина облегченно вздохнула, опустилась на стул – посидеть немного, подождать, когда муж заснет покрепче, потом раздеть его и пойти самой вздремнуть в комнату сына. До рассвета оставалось несколько часов. Михаил спал на спине, раскинув руки и ноги. Ангелина приблизилась бесшумно, как кошка, включила ночник, посмотрела на мужа. Он будто почуяв чье-то приближение, перестал храпеть, глубоко и шумно задышал. Его лицо, красивое с правильными мужественными чертами, слегка распухло, щеки впали, на лбу выступила испарина. Нет, он не проснется, много раз испытано! Поэтому Ангелина смело приступила к делу – принялась расстегивать на нем рубашку. Потом вдруг замерла, глядя ему на шею. Осторожно, едва касаясь пальцами скулы, повернула голову в сторону – рассмотреть то, что украшало его левую ключицу. Следы от губной помады морковного цвета! ”Надька!" – обожгло в висках. Значит, этой развратнице нет оправдания: она все-таки переспала с ним, отомстила ей за грубость, раздавила! Даже помадой наследила в доказательство, чтобы не оставалось никаких сомнений, мерзавка! Ангелина закусила губы, пожелтела от злости, хотела тут же выйти из спальни. На полпути одумалась: ее ждет скандал с мужем, если наутро он проснется и обнаружит, что не раздет. Снова вернулась к кровати, порывистыми движениями сняла с мужа рубашку, даже не страшась, что может разбудить его, потом расстегнула молнию на брюках, почти стянула их с бедер, но снова оторопела. Ее ожидал новый сюрприз, еще более шокирующий, чем помада морковного цвета на шее: под брюками ничего не оказалось! Он даже трусы надеть забыл после гулянки с Надеждой! Этого Ангелина выдержать не смогла; она зарыдала в голос – от унижения, отчаяния, чувства задавленности, и, не проронив ни слова, вышла из спальни; громко закрыла за собой дверь, чтобы Антошка спозаранок не заглянул в комнату родителей и не увидел всего безобразия. Утром реакция Михаила оказалась совсем иной, чем ожидала Ангелина и отчего не могла уснуть всю ночь. Он крикнул ей из спальни, чтобы она принесла ему другие трусы. Позавтракал молча, старясь не встречаться глазами с женой, и ушел на работу, так ничего не сказав – ни в упрек ей, ни в оправдание себе. Такое происходило с ним впервые; он будто целиком был поглощен своими мыслями, как случаются с влюбленными, и отвлекаться на посторонние вещи ему очевидно не хотелось. Варвара Прокопьевна сразу приметила чего-то неладное. Ко всему, что происходило между молодыми супругами, она относилась как к фактам само собой разумеющимся. Но только не к такому поведению сына, когда вместо того, чтобы наградить жену смачным ругательством или звонкой оплеухой, он виновато прячет от нее глаза. Старуха долго и пристально наблюдала за тем, как сноха собирает внука в садик, но что-то выяснять с ней посчитала ниже своего достоинства. Вечером, решила, сама все выяснит у сына. Сегодня у Михаила зарплата, и в этот день он всегда возвращался с работы вовремя, нигде не задерживался – спешил отдать получку матери. Мог уйти снова, позже, но прежде обязательно принесет деньги. Так было заведено всегда: старая диктаторша устанавливала свои правила, и никто не осмеливался нарушать их. Ангелина с Антошкой ушли, а Варвара Прокопьевна все еще стояла в дверях флигелька, думала о сыне, вспоминая его непонятное поведение. Потом резко обернулась к старому супругу, что-то жующему за столиком, властно изрекла: – А ты чего расселся, как в гостях? Дома дел невпроворот, а он все ест и ест – никак не наестся! А ну, вставай, лоботряс, сеном займись, только вилы на место поставь потом, а не оставляй их, где ни попадя. Не приведи господь мне оступиться на них где-нибудь, пиши – пропало, окаянный… 4. Ангелина отвела сына в детский садик. Еще с утра заметила, что Антошка какой-то вялый, малословный. Не раз интересовалась, здоров ли он, не болит ли чего – голова, горло, живот. Малыш отрицательно качал головой, но в садик отправился без особого энтузиазма. Воспитательница, принимающая детей, остановила Ангелину: – На днях Антоша проговорился, что видел, как ваш папа бьет вас. Это правда? – не дождавшись ответа, отметила: – Нас очень беспокоит психологическая атмосфера, в которой воспитывается Антоша... – Меня тоже. Простите, мне пора бежать. На работу поспела вовремя – маршрутка набилась битком и везла пассажиров, не останавливаясь, до самого центра. В отделе сортировки никто не обратил внимания на Ангелину (ее вообще замечали редкий раз, и то исключительно по архиважным вопросам, когда требовалось обращаться к ней лично). Загрузилась, как обычно, багажом из газет, журналов, писем и квитанций, вышла с главпочтамта, на мгновение остановилась возле урны с мусором, чтобы выбросить в нее бечевки, срезанные с пачек. Спиной почувствовала на себе чей-то взгляд. – Трудиться спешу, дай, думаю, по дороге на почту загляну, может, тебя увижу, посылочку передам, – проговорила Надежда сладким голосом сирены, протянула ей маленький сверток. – На, вот, забери – мне чужого белья не нужно, тем более мужского, – добавила с такой переспелой иронией, что едва не поперхнулась от удовольствия. – Злая ты,– Ангелина смерила ее презрительным взглядом, – потому что одинокая, – повернулась спиной и зашагала вперед. – Злая? – опешила насмешница, выбросила сверток в мусорную урну, догнала обидчицу. – Одинокая? А ты-то! ты сама-то кому нужна? – Да! – обернулась молодая женщина с такой решительностью, что Надежда отступила. – Да, я нужна своему сыну – ему одному! Дороже его у меня никого в жизни нет, только ради него живу, дышу. И я не позволю никому, слышишь? никому! портить ему кровь, как всю жизнь это делали мне такие, как ты, такие, как мой муж и его мать. Сама я все стерплю – оскорбления, унижения, побои, а за него, моего сына, любого готова убить. Сама паду, а его в обиду не дам, пусть кто попробует только плохо отозваться о нем, оскорбить или, не дай бог, ударить! Это – мой сын, и я нужна ему, единственному человеку на этом свете, и больше мне ничья любовь не нужна! Глаза и щеки Ангелины горели, руки дрожали; говорила она тихо, но страстно и отчетливо, будто отрепетировано, и каждое произнесенное ею слово, как клинок, вонзалось в сердце ошеломленной Надежды. – Господи, Линка, – потрясенно прошептала она. – Я никогда не знала тебя такой. Да, постой же, остановись на минутку! – Надежда попыталась схватить собравшуюся уходить Ангелину за руку, но та посмотрела на нее таким тяжелым взглядом, что красавица растерянно отступила. – Ничего не было, – прошептала так тихо, будто опасаясь, что кто-то услышит. – С твоим Мишкой ничего не было. Просто хотела досадить тебе. Зазвала к себе, намекнула раздеться, нарочно поцеловала в шею, чтобы помаду оставить, а когда он остался в чем мать родила, сказалась неожиданно больной и велела убираться (он был такой пьяный, что все принял за чистую монету); бросила ему вещи, а трусы под кровать ногой забросила. Так все и было. Поверь, мужик он красивый, но не в моем вкусе. К тому ненавижу тех, кто на бабах кулаки чешет – сама бы такому котелок чем-нибудь раскроила… – А ты молодец, Линка, я даже не ожидала от тебя таких слов, такой смелости, – продолжала Надежда уже за столиком в кафе, куда уговорила зайти Ангелину в знак примирения. – Ты права: я такая одинокая, что порой волосы на себе рвать хочется. У тебя есть сын, которого ты любишь, который любит тебя. А это такое счастье, настоящее, материальное, не придуманное! – глаза ее увлажнились, но плакать не решилась из-за дорогой туши – водостойкой, но, увы, не слезостойкой. – Впервые я забеременела в пятнадцать, еще в бурсе. Пока живот не вырос, сделала аборт у одной повитухи, потому что в больнице отказались. Думала, что все – гуд бай, материнство! Нет, бог смилостивился: в первом браке снова забеременела, только не от мужа, а от любовника. Опять абортировалась, потому что за два года ни разу не понесла от мужа – пустоцветом оказался. Развелись через год. Нашла другого – не красивого, но состоятельного. Жила с ним честно, порядочно, ни с кем на стороне шашни не заводила. Правда, родить больше так и не смогла – видать, свое относила, по молодости, по глупости утратила священный женский дар. Со вторым тоже развелась: как выяснилось, у него родилась дочь от какой-то там, гм! девицы. Решили разойтись по-доброму, цивилизованно – без скандала. Он оставил мне почти все – квартиру, гараж (машину, правда, забрал), дачный участок, который мне и в помине не нужен. Вот так я и стала, одна-одинешенька, коротать деньки незамужние, бессемейные, бессмысленные. Мужья бывшие до сих пор деньгами помогают, отзываются на любые просьбы. Но… Права ты: никому я не нужна для серьезных отношений, не о ком мне заботиться, кроме как о самой себе. Надоело так, что аж выть хочется. Порой просыпаешься, и – жить не хочется: снова это тело, эти глаза, волосы, руки с маникюром – все до тошноты опротивело. А куда денешься? Никуда: от себя ведь не убежишь! – Надежда не выдержала, расплакалась; Ангелина прикоснулась к ее руке, пожала пальцы – не расстраивайся, мол, все утрясется. – А как больно, как горько теперь сознавать, что никогда мне не быть матерью, не носить кроху под сердцем, не кричать от боли в роддоме, не стирать пеленки, не водить карапуза в детский садик… Вдруг умолкла, подавляя волнение, пригубила кофе с коньяком; потом внимательно посмотрела на собеседницу: – Ты, правда, за сына убить готова? – Даже глазом бы не моргнула… 5. Вдохновленная примирением с Надеждой и обретением в ее лице новой подруги, Ангелина уже к полудню управилась с почтовыми делами. Хорошее настроение испортил телефонный звонок воспитательницы из детского сада. У Антошки неожиданно поднялась температура, медсестра дала ему таблетку парацетамола, но ребенка желательно срочно забрать домой, а при необходимости – вызвать скорую помощь и показать врачу. Ангелина вмиг обмякла, чувствуя собственную вину за болезнь сына: вчера, поливая огород, позволила ему помочить ножки под холодной струей. Кто знал, что все так обернется, ведь стояла страшенная духота! Отпросившись у заведующей отделением, молодая женщина, сдерживая слезы, побежала на автобусную остановку. По дороге увидела такси. Предложила водителю все деньги, какие только имелись в кошельке. Шофер сначала взял все деньги, но потом возле детсада вернул половину: – Иди, сыну лекарства купишь! Дома Ангелина напоила сына теплым чаем с малиновым вареньем, дала выпить еще одну таблетку против жара. Через час температура спала, и Антошка, бледный, мокрый от пота, заснул у нее на руках. Бережно отнесла малыша в комнату; там уложила в постель, укрыла легким пледом, а сама опустилась рядом, на край кровати и долго-долго смотрела на сына, не отнимая ладони с его лба. Такой вот неподвижной, с безучастным взглядом застала сноху Варвара Прокопьевна. Свекровь ворвалась в дом, как всегда шумно, по-хозяйски напористо, вся какая-то сосредоточенная и злая (по дороге в дом наткнулась на вилы, оставленные дедом во дворе, и это взбесило ее невероятно). В руках держала пустую кастрюлю. На мгновения старая фурия приостановилась на пороге в кухню, удивленная отсутствием здесь своей снохи. Она круто развернулась назад, чтобы броситься на поиски бездельницы (не допусти, господи, застать ее спящей или отдыхающей!), но отшатнулась, встретившись с молодой женщиной лицом к лицу. – Где тебя черти носят! – заорала перепуганная от неожиданности Варвара Прокопьевна. – Время уже сколько, а куры еще не кормлены, поросята пить хотят, а эта, видите ли, прохлаждается тут, будто в своем доме! – Тише, пожалуйста, – прошептала Ангелина, покраснев так, словно ее действительно уличили в безделье. – Ш-што? – едва не поперхнулась старуха от возмущения. – Ты мне что, в моем доме указывать будешь, как мне разговаривать?! – Антошку с садика забрала пораньше, температура у него, еле-еле сбила, только заснул… – Да что мне до твоего выблюдка, окаянная! Жив будет – не помрет, а у меня куры не кормлены!.. – Не смейте! – вдруг прошипела ей в ответ Ангелина; щеки ее, минуту назад зардевшие от растерянности, побелели, в глазах вспыхнули искорки. – Не смейте называть моего сына такими словами! Это не мой сын выблюдок! – Ш-што? – еще сильнее опешила свекровь. – Ты на кого это намекаешь, на моего Мишенку, да? Чего ты тут напридумывала с ним такое, отчего он утром глаз на тебя не подымал, а, как телок, из дому поплелся? Никак бабьими штучками научилась пользоваться! Но я тебе не Мишенка, запомни! Я мозги тебе на место враз вправлю! – она замахнулась на сыновью жену кастрюлей, но встретившись с ее искрящимся взглядом, отшагнула, оступилась о дверной порог и с грохотом рухнула на пол, издав почти звериный вопль. Сгоряча тут же поднялась, пронзая ненавидящим взглядом сноху, которая даже с места не сдвинулась, чтобы помочь ей взгромоздить свое огромное тело на ноги. – Ты, посмотри, как осмелела, ехидна. И чего ради-то? Забыла, из какого навоза я тебя вытащила, у себя приютила? Туда же и выкину! – она схватила ее за волосы и с невероятной силой вытолкнула на крыльцо. Ангелина, маленькая и беспомощная, как кукла, скатилась со ступенек во двор, головой ударилась о землю; на секунду потеряла сознание, потом, не поднимаясь, открыла глаза и в потоке слепящего солнечного света увидела над собой силуэт мужчины. Михаил только что вернулся с работы, чтобы отдать зарплату матери, и застал двух женщин за выяснением отношений. При появлении слегка подвыпившего сына Варвара Прокопьевна вмиг превратилась в слабую, беспомощную старуху; она мученически простонала, не сразу сообразила, за какое место на себе хвататься рукой, чтобы продемонстрировать, что именно эта часть тела пострадала больше всего и причиняет ей нестерпимую боль, бессильно облокотилась на перила: – Она спятила, сынок. Совсем рехнулась, набросилась ни с того, ни с сего, что я упала. Кажется, бедро повредила. Ох, как больно! С родной матерью, будь она у нее, так жестоко не поступила бы… Молодая женщина задрожала от страха; проворно, как кошка, перевернулась со спины на руки, посмотрела сквозь растрепанные волосы на Михаила. По выражению его лица поняла, что бесполезно ждать заступничества – он никогда не пойдет против матери! Маленькая, беззащитная, некрасивая, Ангелина оказалась меж двух огней, готовых заживо испепелить ее. – Она назвала твоего сына выблюдком, – попыталась оправдаться, но вдруг заплакала, понимая, что все ее доводы ничто в сравнении с аргументами свекрови-фарисейки. – Ну, ты, погляди! какую змею пригрели у себя на груди, – простонала Варвара Прокопьевна, обливаясь слезами (не боли, а ярости). – А такой тихоней прикидывалась. Это все детдомовское воспитание – врать налево и направо, не ведать чувства благодарности. Сынок, она ударила меня, я упала и теперь мне нужен доктор, а-ах!.. – Доктор нужен твоему сыну, Миша! – Ангелина на руках отползла подальше от мужа, видя, какой нечеловеческой злобой наполняются его глаза – в них не было пощады! В дверях дома появился Антошка с заспанным личиком. Увидев мать на земле с растрепанными волосами и заплаканную, он тоже захныкал. – Мне позвонили из садика, сказали, что у него температура, я… Она не успела договорить, не успела подальше отстраниться от Михаила. Ударом ногой ее швырнуло назад, на черенок брошенных дедом вил; от удара захватило дыхание, отчего захрипела и принялась, как рыба, хватать ртом воздух; в глазах потемнело, в ушах пронзительно зазвенело. Задыхаясь от боли, захлебываясь в крови, Ангелина схватилась руками за горло и почти бесчувственная упала навзничь. Антошка с плачем подбежал к матери, упал на нее, обнял, но Ангелина от боли и шока не могла даже пошевелиться. Варвара Прокопьевна удовлетворенно поджала губы, бросила суровый взгляд на своего мужа; тот мгновенно скрылся во флигельке, захлопнув дверь. Потом поощрила благодарным взглядом сына. Как она гордилась им – заступником! – Ты чего это свой нравишко здесь показывать вздумала? – Михаил приблизился к жене, безучастно глядящей на него с земли, содрогающейся от плача сына. – Ходишь, как глухонемая, а потом – на тебе! – характер показываешь! Пожили, и будет – не нужна ты здесь больше. Живи, как хочешь, а Антона у тебя судом отсужу. Вставай и убирайся! Он снова пнул ее в бок, не сильно, так, для устрашения, но сильнее напугал сына; малыш, обнимая мать, зашелся в истерике. Михаил схватил ребенка за руку, с силой оттянул его к крыльцу, с которого за всем происходящим надзирательно наблюдала старая склочница. Крики Антошки, слова Михаила вернули Ангелину в чувства. Она приподнялась на локте, пристально взглянула на мужа: – Судом, говоришь, сына отсудишь? А сам не боишься туда попасть? – Придушу, собаку! – крикнул Михаил, взбешенный угрозой, и ринулся на жену, но в этот момент в грудь ему уперлись зубья вил. Варвара Прокопьевна вскрикнула, закрыла рот рукой. Ангелина, вооруженная вилами, с горящими глазами и бескровным лицом, не шутила: искорка в ее душе вспыхнула всепоглощающим огнем ненависти; слезы высохли, и боль, которая прежде пронзала все ее тело, сделалась неощутимой. Она крепче взялась за поручень вил, проговорила хриплым голосом: – Не подходи, не пожалею. – Заколешь? – усмехнулся Михаил, чувствуя при этом, что хмельной запал постепенно угасает под остриями, нацеленными в грудь. – Даже глазом не моргну, – медленно кивнула молодая женщина. – За Антошку – убью. Глаза Михаила налились кровью. Он попытался дотянуться до жены кулаком, но вилы вонзились в тело, обагрив рубашку. Варвара Прокопьевна дико закричала, увидев сына в крови. Михаил отшатнулся, недоуменно глядя то на окровавленную грудь, то на жену, такую незнакомую, опасную и безжалостную. – Посторонись, – глухим голосом сказала ему она и угрожающе подала вперед вилы. – Убива-ают! – завопила свекровь, не на шутку испугавшись действиями снохи, подбежала к сыну, потянула его за руку к флигельку. – Оставь ее, Мишенка, видишь, невменяемая она! Пойдем, родимый мой, пойдем, миленький! В милицию нужно позвонить!.. – Совсем рехнулась, что ли! – рявкнул на нее сын. Михаил нехотя повиновался; он до последнего, пока не скрылся из виду, смотрел на Ангелину; взгляд его был потерянный: он не мог поверить, что перед ним та самая бесцветная, беспомощная женщинка, мышка, в одночасье превратившаяся в решительную и отважную львицу, женщину, способную – впервые в жизни! – постоять за себя! Ангелина отбросила вилы в сторону, схватила Антошку на руки и, спотыкаясь, вбежала в дом. Закрывшись на ключ, чтобы никто не помешал ее сборам, она принялась упаковывать свои и детские вещи в большую спортивную сумку. Вдруг остановилась, закрыла лицо руками и зарыдала. Антошка обнял ее сзади за плечи. Она повернулась к нему, нежно коснулась ладонями к его горячим щечкам. – Мы сейчас уйдем отсюда, сынок, – сказала, задыхаясь от слез. – Уйдем навсегда, и никто никогда нас больше не будет обижать. Обещаю!.. (продолжение следует) |
||
| Категория: Рассказы | Автор: Александр Козлов | нравится 0 Дата: 17:09:2011 |