Спасите наши души
|
Школа начала сниться мне по окончании института – через пять лет после того, как я покинул стены, где впервые узнал о силе знаний. Школа снилась короткими отрывками занятий, интересных и скучных, обрезками судеб наших удивительных девочек, плавным, как сквозь пелену тумана, полетом по узким коридорам, тесным закоулкам поросшего бурьяном школьного двора. Палитра их лиц: без причины смеющиеся, громко или смущенно, стесняясь класса; иногда задумчивые, бесшабашные и непонимающие… Они что-то мне говорили, внимательно вглядывались в меня. А я все молчал. Школа снилась дерзко, чуть ли не через ночь, несколько суровых месяцев подряд. Не знаю, откуда это взялось. И утром, просыпаясь весь в поту, я вопросительно вглядывался в рассвет за окном. Эти сны разбудили память о школе – память живую, на яркое, будоражащее фантазию время института застывшую где-то в стороне, но уверенную знанием, что ей воспользуются; память о детстве непохожем на себя – жалком, замаранным чем-то склизким и мерзким, но все же детстве: полного скрытых страхов и тайных глупых мечтаний, первых необдуманных фраз, бездумных поступков и не высказанных слов. Мы росли в корявое время: не умея дышать свободно, я чувствовал, как нас что-то душит. Не было с кого брать пример – взрослые, случалось, и сами не знали, как поступить, не то что – как воспитать. Учителя не знали чему учить, преподавали несмело, казалось, не веря в то, что говорят. Их учили совсем другому, они жили другим, верили в то, что потеряли. У них, как и у многих тогда, осталось только прошлое, будущее нельзя было представить, и они не знали что делать. Хорошо было естественным наукам – математика и физика вечны, «труд», «физкультура» мало изменяемы и всегда нужны, а биология, география… - малоинтересны для незрелого учения, и как-нибудь всегда обойдутся, хотя и с ними иногда возникали вопросы. Но как быть с литературой? С русским языком, историей, обществознанием? Как и чему учить? Впрочем, читать так никто из нас к «выпускному» не научился, а в современной истории разбираться и не думал. Поросль личности, что расцвела после института, посажена была в школьные годы… И посажена была во всю ту грязь, в весь окружающий разврат, которым были набиты сердца, души и мозги детей. Все были подчинены этому, и – что страшно – все были уверены, что так и надо. Лишь единицы – одними глазами – хрипели что-то о помощи… Бороться мы и не думали. Мы только впитывали самое мерзкое, неразумное, нас же самих изничтожающее. На наших детских улыбках огнем зла и глупости выжжен путь времени, когда было не с чем бороться, не во что верить, потому что ничего кроме этого не было. Много позже я догадался, что видел тогда, как звереют дети. Мало что есть страшнее. Это как упущенный шанс на счастье. Позже, взрослея и развиваясь – духом и мыслью – избавляли себя от накопленной грязи, и я с дикой болью не один год вырывал из груди эту мерзость вместе с кусками души – и перерождался, очищался в сомнениях, перевоплощался в нечто новое, в какого-то совсем другого человека. Тогда поклялся всю жизнь бороться с грязью, в которой мы детьми захлебнулись; даже не потому, что приняли это зло за нечто доброе, а потому что доброго вокруг себя видели. Были только хорошие люди. Их, казалось, всегда – меньшинство. Эта грязь еще сидит во мне – я ее жилами чувствую – и часто даже боязно подставить себя свету, и лишь понимание борьбы, как борьба очищает душу и сердце, не давая очерстветь. Поразительная вещь – мы ведь не жили во время войны, не голодали, нас, в конце концов, никто не бил, не вешал, не расстреливал; но кто из нас еще жив? Иногда, в короткие перерывы, когда поток грязи утихал, наступала тишина. Черная тишина – за ней не было света, и мы ходили по серым холодным улицам, засунув руки в карманы плохеньких старых курток, с опущенными к ногам глазами, не поднимали головы, не смотрели в бездонную синеву. Окружающее пугало, сила заменяла веру, и я боялся жить. Страшился всего, и неравная борьба с этими страхами стала моей жизнью. Сказки нас травили. Тем, что в тайне от всех мы жили тусклыми мечтами об беззаботной и светлой жизни, и ничего для этого не меняли в настоящем, слушая шепот проклятий старших, обращенный ко всему что было. Что надо было сделать с народом, в котором растут такие дети? Мне не нужны фотографии, чтобы вспомнить их лица – они передо мною, как живые – все воспитаны на одних букварях, в одном месте и среди одних людей, но уже все разные! Я обнаружил это летом, по окончанию института, перебирая неожиданные школьные сны и просматривая семейные фотоальбомы. Фотография маминого класса. Семьдесят какой-то год. Все как на подбор: в одинаковой школьной форме, с однотипными прическами и такими похожими лицами… Тут меня как током резануло. Я открыл свой школьный альбом и внимательно рассмотрел все общие классные фотографии. Среди нас не было и пары школьников с одинаковым выражением глаз или лица. Все были как-то искривлены. Кто в большей, кто в меньшей степени, но – все. На каждом лице – в нас, жизни видевших и ничего не понимающих – отпечатался след того, окруженного ночным туманом, времени. Если советское время на лица детей, как на той старой фотографии, большой круглой печатью поставлено, всех под одну планку подведя, время нашего – послереформенного – детства всей силой разрушения покрыло слоем пыли каждого из нас, заставило необъяснимо скривиться нежные лица. Только озаренная душой изнутри красота девочек нашего класса, с глазами и улыбками, похожими на чудо, восхищали и продолжали спасать такой странный и пугающий мир вокруг и всех нас. Дети Чернобыля, брошенных шахт бурого угля, мы еще только учились кривым почерком выводить первые буквы, когда история уже занесла всех нас в черный список жертвоприношения дурости и невежеству. Но становиться жертвенными баранами мы не желали – природа сопротивлялась – и радость жизни била из нас ключом. Мы еще совсем ничего не знали, когда научились лгать и радоваться злу, увидели грязь и узнали пороки. «Все что плохо тебе – хорошо мне, и хоть над тобой я стану чуть выше», - думали все и считали, что сами его придумали. Драки, драки, драки – повсюду, вокруг, неслышно, за углом, за гаражами. То были не драки, то были избиения… Насмешливо, многими одного. От того, что ты жил по-своему и не подчинился. Потому что ты не с ними. Их глаза темны, пусты и безобразны. В них я впервые увидел обреченность. В холодных, омерзительных глазах дико воющих, шипящих, ржущих. Это их попытка хоть как-то смыть с себя грязь. Но смывалась она лишь вместе с красками души. Еще в шесть лет, в краю ледяного моря и огнедышащих гор запомнив, что в мире есть красота, я запасся некой выдержкой, и не озверев, говорил, как знал: мне не быть как они. Как я пришел к этому? Понимать, точно ничего не понимал. Помогли в этом книги, что я всегда читал? Воспитание в семье? Или это пришло само, с возрастом, но где-то в девятом классе, лет в тринадцать, во мне что-то искривилось обратно, я обнаружил перед собой глыбу вопросов, на которые не знал, что сказать, и стал бороться со всем бесчеловечным в моей жизни, порвал со всем, что меня окружало, ушел в себя и открыл новую страницу – в истории, которой было предписано стать моей судьбой. И тогда же увидел новое, гнетущее ощущение и догадался, что впервые столкнулся с одиночеством. Сегодня я не могу дать ответы на многие ставшие в детстве передо мной вопросы. Но пытаюсь ответить на них. Я знаю, что тот путь – путь сомнений и одиночества, испытаний и поиска, был верным, и я, так много потеряв, не жалею ни о чем. Я только иногда скучаю по ним. Думаю, это совесть заставляет меня скучать. Знаю, что опоздал. Мне им столько хочется сказать, этим девочкам с волшебными глазами! Чтобы они знали, что я думаю о них. Хотя бы во сне. август 2010г. |
||
| Категория: Рассказы | Автор: Илья Луданов | нравится 0 Дата: 25:09:2014 |