Прощай, папа.
|
Прощай, папа. Я стал замечать, что в последнее время мой отец сильно изменился – похудел, осунулся. Вдруг стала заметна привычка в несвойственной ему усталости хмурить лицо и прищуривать глаза, отчего морщины становились глубже и значительнее. Он чаще, чем обычно, садился в кресло и, неловко протягивая руку, брал из книжного шкафа томик Набокова. Раскрывал книгу, но взгляд его устремлялся в раскрытое окно, надолго там застывая. Беззаботно чирикали воробьи, проезжая невдалеке, гремели трамваи. И пахла недавно распустившаяся сирень. Я был слишком мал и глуп, чтобы понимать выстроенную отцом схему его существования, но запомнил состояние вечного, не прекращающегося ни на день карнавала, в котором пребывал папа. Решения он принимал по несколько раз в день, и не особенно расстраивался, если окончательный выбор оказывался не самым удачным. Его небрежная и искренняя незаинтересованность в успехе всегда поражала маму. «Завтра тоже будет день», – оправдывался отец. Работал он декоратором в городских художественных мастерских, что тоже откладывало отпечаток на его бытие. Несмотря на безусловную безвредность, эту работу едва ли можно назвать созидательной. Вокруг его жизни, в первую очередь профессиональной, безостановочно ворошились какие-то нелепые, порой непредсказуемые события. Слегка подвыпившие друзья, довольно частые – на день-два – сомнительные командировки, постоянные шашни с женщинами, казалось, должны были превратить мамину жизнь в сущий кошмар. Она в полной мере испытала на себе все «радости» семейной жизни. В первое время, если отец не ночевал дома, мама, ни на минуту не сомкнув глаз, обзванивала папиных друзей, травмпункты, отделения милиции, морги, но затем поняла бессмысленность этого занятия. Утром, артистично размахивая руками, отец рассказывал маме не очень убедительную версию своего ночного отсутствия. Он, как правило, возвращался домой перед выходом на работу (чтобы не оставалось времени на лишние вопросы). Выглядел усталым, весьма потрепанным и очень виноватым. – Понимаешь, засиделись у Димыча допоздна – слушали новый альбом Uriah Heep. – После недолгой паузы отец добавлял: – Ну, за бутылочкой винца, конечно. Не поднимая глаз и не проронив ни слова, мама готовила завтрак. – Глянули на часы – ёлы-палы – уже второй час ночи. Появилась мысль остаться ночевать там, но всё же я решил ехать домой… – продолжал папа. Его убежденность в незначительности своего поступка была очевидной. И откуда ему было знать, что в этот вечер мама звонила дяде Диме. Разумеется, отца там не было. – В общем, уговорил меня друг остаться и переночевать у него, – с тщательно скрытой настороженностью поглядывая на жену, он завершал свою легенду. – Иди принимай душ, брейся, пей кофе и беги на работу, – выдавливала из себя мама. – Вечером поговорим… Посчитав, что ему поверили, папа совершал кардинальную ошибку – начинал углубляться в детали, например, ведая нам, как в отличие от него сильно напился Димыч. – Представляешь, он чуть на новую пластинку не сел, – с едва заметной на лице неискренностью похохатывал отец. – А диск, кстати, очень неплохой, – улыбка сползала с его губ, делая лицо серьезным. – Хватит! – мама швыряла тарелку в раковину. – Я тебя умоляю, замолчи… Папа пятился в ванную, наскоро скреб бритвой помятую физиономию, отхлебывал из чашки кофе и мчался на работу. Однако не всегда выяснения отношений между родителями заканчивались умеренно-миролюбиво. Отец не выносил скандалов – его характер не воспринимал их ни психологически, ни физически. Когда мама начинала кричать на него или хотя бы повышать голос, папа наскоро собирал самые необходимые вещи и уходил из дома. Где он проводил это время – у очередной любовницы или у друзей – нам было неизвестно. Да, собственно, мама и не хотела знать нюансы, ибо проходило несколько недель, и блудный глава семейства возвращался, как он говорил, к любимому очагу. И вот теперь ночные приключения отца закончились, но не вдруг, не сразу: они становились всё реже и реже, а вскоре и вовсе прекратились. Отец рассеянно перелистывал книгу. У Набокова ему больше всего нравился роман «Подлинная жизнь Себастьяна Найта» и папа несколько раз перечитывал знаковое для себя произведение. Друзья, мама, да и сам отец поначалу приняли его болезненное состояние за ипохондрию. – Время, старик … Ничего не поделаешь, – заходившие иногда в гости приятели с розово-бодрыми физиономиями похлопывали папу по плечу (он был самым великовозрастным – сорокалетним – в их веселой компании). – Не переживай, мы за тебя отработаем, – посмеивались они. Отец, что было на него не похоже, не отвечал на шутку. Хмурился, лез в карман за пачкой сигарет, но тут же откладывал ее в сторону. Вскоре появились боли. Вернее, и раньше папа время от времени держался за правый бок, но не особенно придавал значения резким покалываниям – относил их к последствиям бурной ночи. Возможно, так оно и было, но буквально с каждым днем боли усиливались и становились уже регулярными. Несмотря на категорическое неприятие отцом любых медицинских учреждений, мама уговорила его сходить к врачу. В то же утро папу положили в больницу на обследование. На следующий день маме сообщили результат. Дела оказались совсем плохи, и необходимо было делать экстренную операцию – та самая болезнь, от которой нет спасения. Запущенная третья стадия. Отцу, разумеется, ничего не говорили, но, думаю, он обо всём догадывался. Перед операцией папа попросил, – хотя посещения были запрещены, – чтобы к нему привели сына, то бишь, меня. Я с некоторым испугом зашел в палату, где кроме отца находилось еще несколько тяжелых, увитых трубками от капельниц, больных. Папа полулежал в кровати, опершись спиной о подушку. Передо мной был кто-то другой, лишь отдаленно напоминающий отца. И дело заключалось даже не во внешности, так решительно изменившей его в последнее время, – померк папин взгляд. В его серо-голубых глазах всегда сияло безобидное игривое лукавство, из-за которого невозможно было долго обижаться на него. Сейчас же этот тусклый взор ничего не обозначал: глаза смотрели на урезанный стенами палаты мир апатично и даже бессмысленно. Но, увидев меня, отец несколько оживился. Взгляд его потеплел, губы шевельнулись в едва заметной, узнаваемой улыбке. – Ну, подойди, сын, – папа протянул руку, но тут же опустил ее. Высохшая, пожелтевшая, она лежала поверх простыни, слегка подрагивая. Отец уловил мою растерянность и неловким движением убрал руку под одеяло. При этом его плоское, словно неживое, тело оставалось совсем неподвижным. Папа прищурился, внимательно разглядывая меня. – Как дела, рассказывай. Чувствовалось, что слова и незначительные движения даются ему с большим трудом. Говорил он тихо, с продолжительными паузами, натужно вдыхая воздух. Я что-то лепетал о школе, о проделках кота Пеле, о том, как пьяный дворник Ибрагим метлой загнал его на дерево. Наш любимец долго не хотел спускаться на землю, и мы с мамой, взяв у соседей лестницу, сняли его оттуда. Отец еле заметно кивал, но было заметно, что моих слов он, скорее всего, не слышит. Папа с неподдельным интересом, с какой-то даже жадностью рассматривал меня, словно видел в первый раз. Или в последний … Смутившись его взгляда, я умолк. Думая о чем-то своем, ничего не говорил и папа. – Доктор сказал, что операция будет недолгой и несложной, – мама прервала затянувшуюся паузу и, откинув край постели, присела на кровать. – Так что через неделю будешь дома и поколотишь злого Ибрагима, – мама попробовала пошутить. Отец, похоже, юмора не оценил, вздохнул и закрыл глаза. Операция оказалась долгой и, видимо, сложной. После нее отец три дня лежал в реанимации, и к нему по-прежнему никого, кроме мамы, не пускали. – Всё будет хорошо, сынок, – ответила она вечером на мой вопросительный взгляд и вдруг, притянув меня к себе, заплакала. – Всё будет хорошо, – повторила мама. Её приглушенные вздохи и всхлипы были слышны и ночью. «Наверное, не так уж всё хорошо, – подумал я. – Куда уходит жизненная сила и почему»? – я задавал себе вопрос, на который едва ли кто мог внятно ответить. Через несколько дней отца привезли домой, но не от того, что ему стало лучше, а потому, что он захотел этого сам. Вернее, даже потребовал. Врачи, как сказала мама, не особенно возражали. Самостоятельно передвигаться папа уже не мог – облегченное тело внесли в квартиру его приятели. Уложив своего друга в кровать, они, из вежливости, немного потоптались и за очевидной своей ненадобностью, ушли. Голова отца, точнее, череп, обтянутый потемневшей сухой кожей, коричневым пятном выделялся на светлых подушках, а тщедушное тело терялось в постельном белье. Есть и пить он тоже не мог; его потрескавшихся губ мама через каждые полчаса касалась влажной ваткой. – Ты бы, Вера, отвела сына ночевать к знакомым, – я услышал, как соседка давала совет маме. – Ведь, пожалуй, до утра … – она перекрестилась, не договорив предложение. – Незачем мальчонке при этом присутствовать. До меня дошел смысл сказанного. «Неужели он умрет? – испугался я. – Да нет … Не может быть, мама ведь сказала, что всё будет хорошо». Вечером меня отвели к маминой подруге тёте Марине. Я провел у нее выходной день и снова остался ночевать. Утром, в понедельник, я пошел в школу, и всё происходило, как обычно. Занятый своими делами, я даже не вспоминал об отце. На большой перемене ко мне подошла классный руководитель Валентина Семёновна. – Вася, собирайся и иди домой, – сказала она, положив руку мне на плечо. – Папа умер? – догадался я. – Не знаю, – Валентина Семёновна отвела глаза. – Позвонила твоя мама и сказала, чтобы ты шел домой. Обычно путь из школы занимал у меня и моих друзей намного больше времени, чем этого требовало расстояние. Нас интересовало множество вещей: созрела ли черешня в саду у хромого и чуть бесноватого дяди Андрея; сможет ли перегрызть палку, если ее сунуть в дырку в заборе, огромная черная овчарка; подерутся ли сегодня пьяные мужики возле пивной. Да мало ли… Был у нас один секретный, можно сказать, даже тайный ритуал. На калитке у дома, где жила местная знахарка и колдунья бабка Дарья, находилась особая ручка. Путем многочисленных проб мы обнаружили, что если эту железяку крутануть два раза вправо, то обязательно произойдет хорошее событие – или родители дадут десятку на мороженое, или же в воскресенье пойдут с тобою в парк. На худой конец, не особо влетит за полученную по пению двойку. В то же время, было опасно проворачивать ручку вправо более двух оборотов. Сережка Червонный рискнул – и на следующий день, упав с шелковицы, сломал руку. Но не менее опасно было вращать магический предмет влево. Первым это сделал армянчонок Чомга. Через несколько дней его отец уехал в Ереван к родственникам и не вернулся. Упрямый и бесстрашный Юрка вскоре повторил рискованный опыт с заколдованной железкой – вечером, за сорванную с грядки недозрелую клубнику, его отлупила ремнем тетка. После ряда таких событий никто из нас уже не решался сделать хотя бы один левый поворот ручки. В этот день меня не интересовали ни нависшие над забором черешневые, с пожелтевшими плодами, ветки, ни мечущаяся вдоль штакетника собака. Я даже не остановился у пивного ларька при виде добросовестно валтузивших друг друга пьяных мужиков. Но, поравнявшись с домом бабы Дарьи, я неожиданно, помимо своей воли, остановился. Подошел к калитке, кончиками пальцев дотронулся до таинственной ручки и, загадав заветное, единственно важное для меня желание, – «чтобы папа поправился», – два раза крутанул ее. В тот же миг тысячи мелких, пронзительно-холодных иголок впились в мое тело – я вращал проклятую железяку влево! Руки мои одеревенели, и на негнущихся ногах я попятился от злополучного места. Что же я наделал! Вдруг калитка открылась и со двора вышла хозяйка. Осмотревшись по сторонам, бабка Дарья упёрла в меня колючий цепкий взгляд. – Покойник в доме, а он тут со щеколдой играется, – колдунья поправила платок на голове. – Иди домой, придурок, отец твой помер. Оббитый красной материей гроб стоял посредине комнаты. Возле него, одетая во всё черное, склонив голову, сидела на стуле мама. Дальше, у стены, стояли несколько родственников, которых я редко видел. Я замер в дверях, не зная, что делать дальше. Кто-то снял с меня ранец и подвел к гробу. Мама подняла глаза. – А, это ты, сынок … Вот видишь, папка твой снова решил уйти от нас, – сказала она сухим, словно надтреснутым голосом. – Посмотри, какой красивый … Недаром бабам нравился, – мама заплакала, необычно и чуть страшно завывая и вскрикивая. Превозмогая испуг, я, наконец, взглянул на папу. Он действительно выглядел сейчас очень красивым – посветлевшее, хотя и очень худое лицо было спокойным и помолодевшим, почти мальчишеским. Отец, как всегда, заметно хмурил брови, на губах застыла легкая, до боли знакомая улыбка. Наверное, это кажущееся несовпадение делало папу при жизни таким обаятельным. Не пожелал он измениться и после смерти. Я перевел взгляд на папины руки. Он крепко сцепил между собой тонкие пальцы. И было непривычно видеть их такими спокойными, без движения. Кисти рук связывал скрученный в жгутик бинт, словно кто-то боялся, что отец, опершись о края гроба, может из него подняться. Я смотрел и не верил, что эти руки совсем недавно подбрасывали меня вверх. Папа иногда хватал меня подмышки и подкидывал высоко-высоко. Раз за разом я взлетал над его головой, касаясь макушкой яблоневой ветки. Было совсем не страшно, а даже наоборот – восторженно-приятно. Хотелось смеяться, но я неправдоподобно хмурился и ворчал: – Ну хватит, не маленький уж… – Вырос сын, – хохотал отец и ставил меня на землю. Мама вернула меня в мрачную комнату. – Поцелуй папу, сынок, – повернувшись ко мне, сказала она. – Ты на кладбище не поедешь, – вздохнула мама. – Должен же в доме находиться мужчина. Я наклонился к отцу. От него пахло лекарствами, воском и еще чем-то, совершенно незнакомым; такой запах я ощущал впервые. Казалось, флюиды смерти, словно вирусы болезни, от которой никуда не скрыться, заполнили пространство комнаты. Они поглотили всё: не было приятных ароматов табака, одеколона и папиной вельветовой рубашки, в которой он любил ходить дома. И вдруг я понял, что это не мой отец, а кто-то другой, абсолютно равнодушный ко мне человек. Мой папа, – даже если бы он умер, – каким-то образом дал бы знать, что любит меня по-прежнему. А этот, – я покосился на раскачивающуюся из стороны в сторону маму, – даже не догадывается, как нам сейчас плохо. Но где же, в таком случае, настоящий отец!? Противоречия, страх перед необъяснимым, невыносимая горечь терзали мое бедное тело, проникая в самые отдаленные уголки сознания, и некого было спросить об этих непонятных вещах. Впервые в жизни мне по-настоящему захотелось заплакать. Не симулируя обиду или испуг перед наказанием, не жалуясь на боль в ушибленной коленке, а от кричащей несправедливости, проявленной ко мне кем-то очень сильным и коварным. Я прикоснулся губами к неприятно-холодному лбу этого человека и бросился прочь из комнаты. Укрывшись в углу двора за мусорными бачками, я рыдал, отдавая свои обильные слезы потрескавшейся земле, а непомерную тяжесть в груди – равнодушному высокому небу. Сейчас, именно сейчас мне хотелось прижаться к отцовской груди и всё-всё ему высказать! Затем заглянуть в насмешливые, с золотистыми искорками глаза и вместе с ним улыбнуться. И я плакал еще горше. Зазвучала траурная музыка. Ритмичные удары барабана проникали в глубину моего одиночества, делая его нестерпимым. Из подъезда вынесли пронзительно-красный гроб. Поддерживаемый десятком рук, он словно плыл над головами людей. Вскоре гроб сунули в автобус с черной полосой на боку. Мелькнуло лицо этого мертвого человека. Так я последний раз увидел отца; я понял, вернее, почувствовал, что это был действительно папа. Он, словно оправдываясь за свою беспомощность, едва слышно шепнул: – Прощай, сынок. – Прощай, папа, – всхлипнул я. Медленно день переходил в ночь, и наоборот. Прошло несколько лет. Но я по-прежнему думал о том, о чем думают обиженные дети – почему так рано умер отец, почему так несправедливо Небеса распорядились моей жизнью? Но я так ничего и не понял. Всё должно быть не так, как нам хочется, но так как должно быть? |
||
| Категория: Рассказы | Автор: Василий Вялый | нравится 0 Дата: 12:09:2011 |