Щербатый
|
Я не помню своих родителей, и старая Альма говорила мне, что никто их никогда не видел. Вы ведь знаете старую Альму? Она сидит на главной площади вашего родного города и глядит из стороны в сторону своими прищуренными глазами. Если вы подойдете к ней и попросите погадать вам, она ухмыльнется, посмотрит на вас пронзительно исподлобья и запросит такую плату, что вы сперва ошалеете, а потом вернетесь, заплатите и будете, потея и трясясь, слушать её хриплые нашептывания. Ну и уж конечно, всё, что вы услышите от неё, непременно сбудется, ведь весь её таинственный, магический вид, её всевидящий взгляд заставят вас поверить, будто она и вправду может всё, - даже открывать будущее. Не старая Альма создаст вашу биографию, а сила вашей веры в неё заставят судьбу повернуться туда, куда нашепчет её отвратительный голос. Однако же (поверьте мне, эта мысль дорого мне стоила), стоит вам тихо сказать себе: «А с какой, собственно, стати я верю бреду этой выжившей из ума старухи?», как все её слова мгновенно потеряют всю свою силу. Что? Вы говорите, что у меня несчастный вид? Вы думаете, это она сделала со мной? Нет, просто я пока ещё не до конца разучился верить её гнилым нашептываниям, но уже скоро, о, очень скоро! я смогу избавиться от них и заживу свободной, невиданно свободной жизнью. Итак, рождения своего я не помню. Но помню ту лапшу, которую вешала мне на уши старая негодяйка: -Когда в мире рождается цыган, мое израненное сердце сразу чувствует это, мой единственный, - говорила она, - и я начинаю искать его, а найдя, забираю его в табор. Так было и с тобой. Ты лежал, голый на сырой земле и, если бы луна не отбелила твои ножки, если бы речка не дала эхо твоему голосу, я бы не нашла тебя. Когда я подошла, ты протянул ко мне свои маленькие ручки и сказал: «Мир тебе, Альма! Возьми меня с собой!» С тех самых пор я поняла, что ты станешь славой нашего рода. Так говорила она. Но позже я узнал, что меня попросту украли в одном из городов, через которые проходил наш табор. Я очутился в одной из цыганских семей и жил там до тех пор пока Альма не забрала меня к себе. Случилось это вот как. Когда мне исполнилось четыре года, родные стали отправлять меня попрошайничать. В этом деле маленькие цыганские дети всегда приносят большой доход. Но я оказался неудачлив. Как я ни старался, как ни голосил, ни копейки не падало в мою руку. Когда я подрос, старшие решили использовать меня по-другому. Мне дали большой раскрашенный бубен, одели на меня красивую рубаху и отправили ходить по всем землям с нашими музыкантами. Но с той поры, как я стал ходить с ними, их доход резко упал. Людям вдруг перестала нравиться наша весёлая музыка. Сопоставив события, барон нашего табора решил, что причина неудач во мне. Он стал говорить всем вокруг, что обнаружил на мне порчу, и на общем собрании табора объявил, что собирается меня изгнать. Все понурили головы, но промолчали. И лишь одна старая Альма подала голос. Смерив меня пронзительным взглядом, она обратилась к барону: -Замолчи, слепец! Как ты можешь не видеть великого предназначения этого мальчика? Разве твои старые глаза уже не служат тебе? Олуху ясно, что мальчонка создан для другой, великой судьбы. Он не будет ни попрошайкой, ни шутом. Он будет Великим Вором нашего племени и принесет нам богатство. Я забираю его в свой шатер! В её словах, во всей её фигуре было столько силы, что я вдруг поверил ей. Нутро моё перевернулось, и счастье обдало меня с ног до головы: «Конечно! Как же раньше я этого не мог понять! Я – Великий Вор! Теперь моя судьба очевидна мне!» Мои внезапно закипевшие мысли вторили её словам, и столько было силы и в тех, и в других, что весь табор закричал на разные голоса: «О, да! Права Альма! Великий Вор! Великий Вор! Великий!» Я Великий!!! За какие-нибудь два или три следующих года я принёс своей цыганской семье настоящее богатство. Я жил у Альмы, которая целыми днями твердила мне одно и то же: «Ты велик, мой мальчик, велик… Не вздумай когда-нибудь усомниться в этом. Знаешь ли ты, в чем причина твоего величия? В том, что ты беспрекословно слушаешься свою бабушку Альму, в отличие от всех этих оборванцев. Только верь мне, мой малыш, и ты станешь так богат, что купишь своей бабушке целое королевство». И я действительно стал велик. Никто не обучал меня воровскому ремеслу, но с тех самых, первых слов Альмы, золото словно само собой перекочевывало из чужих карманов в мои. Я заходил в самые шумные толпы на городских празднествах, и когда выходил из них, празднества заканчивались – гулякам нечем было платить за угощение. В местах, через которые проходил я, люди ложились спать на шелковых простынях, а просыпались на половом тряпье. В любом доме я безошибочно находил все тайники и ускользал от всякого преследования. К моим тринадцати годам табор перестал заниматься чем-либо, кроме воровства. Мы только веселились день изо дня, пропивая сворованное мною. В шестнадцать я стал самым молодым среди всех цыган бароном. Роскошь окружала меня. Я был одет в шелк и пурпур, драгоценные перстни украшали мои пальцы, на моей груди красовался внушительный изумруд. Табор молился на меня, и всё было бы хорошо… Но вдруг я стал замечать, что старуха Альма чем–то недовольна. Не долго думая, я спросил у неё, в чём дело. -Ничего такого, - проскрипела старуха, - просто моему израненному сердцу немного тревожно. Уж больно высоко стал летать мой мальчик. Он очень гордится тем, что он барон. Он очень любит гулять со своими друзьями. Это хорошо, но он стал мало бывать со своей бабушкой Альмой. -Я вырос, бабушка, - ответил я, - почему бы мне не повеселиться? -Я боюсь, не забыл ли ты, что только благодаря мне ты стал Величайшим Вором нашего племени? Не стал ли ты подумывать, что в этом есть и твоя собственная заслуга? Я услышал её слова и впервые задумался о том, почему я стал тем великим человеком, каким ощущал себя. И вдруг, к своему изумлению, я понял, что действительно не считаю Альму причиной своего величия. В этот момент старуха показалась мне жалкой в своей претензии и я сказал: -Я уважаю тебя, бабушка, но разве не ты говорила, что я уже рожден на Божий свет со своим великим даром? При чём же тут ты? Старуха ничего не ответила мне, но лицо её вдруг исказилось. В первый раз я увидел в её глазах настоящую ненависть. «Я так и знала», - прошипела ведьма, а затем сжалась как змея и кинулась вперед, протянув к моему лицу свои длиннющие когти. Защищаясь от них, я одним движением руки откинул её от себя и выскочил из шатра. На следующий день я уже не думал о происшедшем и продолжал воровать с тем же успехом, что и раньше. Старуха, однако, не переставала на меня сердиться. Однажды я узнал, что она попробовала навести на меня порчу, но этот слух только рассмешил меня – я больше ни капельки не верил в её силу. И действительно, порча её не подействовала. Я понял, что стал поистине всемогущ. Старуха же после этого стала ещё мрачнее. Однажды мы целый месяц гуляли с моим сводным братом и он стал, как в те времена, когда мы были мальчишками, шутить надо мной и подзадоривать моё воровское самолюбие, утверждая, что всё-таки не каждого человека я способен обворовать. Я рассердился на него, и тогда он предложил мне на спор обокрасть именно того горожанина, на которого укажет его рука. Я почувствовал азарт и с удовольствием согласился, ожидая, что он выберет для меня цель посложнее и это будет для меня случаем ещё больше возвеличиться. Мы пошли вдвоем в небольшой соседний город и остановились на главной его площади. Мимо нас проходило много толстосумов, руки мои чесались, и я с нетерпением ждал слова своего брата. Каково же было моё изумление, когда его рука указала на бедно одетого сгорбленного старика, который, пересчитав свои жалкие гроши, купил у лавочника небольшую краюху хлеба и тут же завернул в какой-то переулок. -Укради у этого деда его хлеб, - сказал мой брат. Я посмотрел на несчастного старика. Он выглядел так безобидно… Сомнение шевельнулось во мне. Я ответил, что не буду этого делать. -Ну, тогда ты вовсе не так велик, как думают все, - злорадно смеясь, ответил брат. Этих слов я вынести не мог. Я пошел за стариком и вскоре оказался в самом бедном квартале того города, на немощеной улочке, перед фасадом убогого покосившегося домишки. Старик вошел внутрь. Подождав немного, я заглянул в окно первого этажа и тут же снова увидел его. Старик вошел в нищенскую комнату и положил свою краюху на стол. Когда он снял с себя плащ, под ним вместо обычной одежды неожиданно оказалась черная ряса, и я понял, что мой старик – священник. Он достал нож, перекрестился, отрезал от краюхи малюсенький кусочек хлеба, прожевал его, и накрыв все остальное платком, вышел из комнаты. Работа была простая – вскрыть окно (пара пустяков для такого мастера как я), войти и забрать хлеб. Мне хотелось побыстрее избавиться от этого глупого спора, и я бы залез в эту комнату не раздумывая, но что-то останавливало меня. Не понимая этого нового для меня ощущения, я целую минуту простоял под окном священника, вглядываясь в собственную душу. По-видимому, мне не хватало Альмы. Уж больно давно никто не говорил мне про моё отличие от всех прочих людей. Никто не настаивал на том, что я велик. Поняв это, я сразу же успокоился. «Моё величие не от Альмы, а от меня самого», - подумал я и тут же полез внутрь. Через несколько секунд я очутился внутри этой нищенской комнаты, мигом схватил краюху и хотел было выскочить, но задержался ещё на одну минуту. Мне почему-то показалось вдруг, что я должен побыть в этой комнате ещё чуть-чуть, запомнить её во всех самых мельчайших деталях. «Это очень важно для тебя», - шепнул незнакомый голос в моей голове. Так я простоял в комнате одну или две минуты, думая и отчего-то не смея пошевелиться. Но вдруг оцепенение слетело с меня. Я посмотрел на краюху хлеба в своей руке, и мне показалось, что эта рука не моя. Хлеб обжег мои пальцы, страшная дрожь прошла по моему телу – я вдруг осознал всю мерзость своего поступка. Скривившись, я швырнул хлеб обратно на стол, бросился к окну и выпрыгнул наружу. Приземлившись, я хотел было бежать, но вдруг почувствовал на своем плече чью-то тяжелую руку. Я обернулся и увидел за своей спиной двух огромных жандармов. Суд надо мной состоялся не в этом маленьком городке. Меня отвезли в столицу всех окрестных государств для того, чтобы самый верховный судья вынес надо мною свой приговор. На мой процесс продавались билеты, люди ехали со всех концов земли, чтобы воочию увидеть Великого Цыганского Вора. Впрочем, добрая половина этих людей оказались теми, кто был когда-то мною обворован. Признаться, я и не подозревал, что настолько знаменит. Цыгане устраивали овацию в зале каждый раз, когда я произносил слово. Другая часть зала улюлюкала и свистела. Я, однако, и не думал толкать речей – лишь подтверждал или отрицал свидетельские показания. Никого из моего родного табора в суде не было. Процесс длился год, все секретари всех близлежащих судов были вынуждены забросить все свои дела для того, чтобы справиться с одним моим. Наконец процесс был завершен, и судья принялся читать приговор. Чтение заняло целый месяц и, справедливости ради надо сказать, на нём не была перечислена и десятая доля всех моих преступлений. Тем не менее, меня приговорили к петле. Едва это слово прозвучало в зале суда, как там поднялся невероятный шум. Цыгане свистели и орали, но большинство публики возликовало – все они почему-то боялись, что судья оставит мне жизнь. Ни одного вразумительного голоса не раздалось в мою защиту, и все напомнило мне тот далекий вечер из детства, когда цыганский барон решил, что на мне порча, и решил выгнать меня из табора. И, как и тогда, всего один человек встал на мою защиту. Это был тот самый старенький священник, у которого я хотел украсть его краюху. Он уже давал показания на этом суде, в самом его начале. Тогда он просто и тихо рассказал о том, что произошло, и после этого больше не появлялся в зале суда ни разу, так что я думал, что больше никогда его не увижу. Он встал со своего места и поднял руку, прося слова. Судья указал ему жестом, что он может выйти вперед, чтобы говорить. Старичок, слегка склоняясь, засеменил к трибуне свидетеля и стал за неё. Я не могу передать дословно то, что он говорил, потому что боюсь хоть как-то принизить его речь своей корявой передачей. Да и не все слова я в ней тогда понимал. Могу сказать только, что всё его недолгое выступление я только жадно рассматривал его лицо, пытаясь не упустить ни единого слова. Иногда он смотрел на меня, и тогда я отворачивался, не в силах вынести его взгляда. Мне становилось невыносимо стыдно перед ним, я хотел приблизиться к нему и вымолить у него прощения, и сделал бы это, если бы только мог пройти через прутья решетки. Даже верховный судья, ужасно строгий и величественный, не произвел на меня такого впечатления, как этот старичок, который не ругал меня, не клял и не изобличал. Он просил у суда снисхождения для меня, говорил, что простил меня, и на последних словах своей речи кинул на меня взгляд, полный сострадания и неизъяснимой теплоты. И, о Боже! Никогда мне не было так страшно, как тогда. Много лет ни один человек не мог заставить меня сделать то, чего мне не хотелось. Но от этого взгляда я свалился на колени и разрыдался во весь голос, так громко и отчаянно, как не рыдал с самого раннего детства. Суд, пораженный речью старого священника, а может, и моими слезами, заменил мне смертную казнь на тюремный срок в одну тысячу лет. Власти очень боялись, что я убегу, и меня везли к месту заключения в глубочайшей тайне, с завязанными глазами. Путешествие длилось много дней, и несколько климатов сменилось вокруг меня за это время. Наконец меня ввели в какую-то комнату. Дверь за мною захлопнулась со страшным скрежетом, и я развязал глаза. Я обнаружил себя в тесной каменной камере с решеткой на окне. Когда я выглянул в окно, я увидел внизу только кусок утеса, на котором стояла тюрьма, и вокруг утеса облака – так высоко меня поместили. Ни единого звука не доносилось с далекой земли, и тюрьма молчала не менее крепко. Один раз в сутки глазок в двери открывался, невидимый мне человек молча подавал мне кружку воды и кусок хлеба, и не сказав ни слова, удалялся обратно в пустоту коридора. И это было единственным событием каждого дня. Скоро я окончательно потерял всякий счет времени. Годы в этой камере пролетали как мгновения, минуты растягивались на десятилетия. В первое время ко мне очень часто приходила мысль о том, что случившееся со мной – досадная ошибка, что я не должен сидеть в этой тюрьме. Я терпел и думал только, что выхода у меня нет, а значит и беспокоиться не о чем. Ко мне пришло всепоглощающее равнодушие. Оно было так огромно, так комфортно, что мне казалось – оно не кончится никогда. У меня не было сил бороться с ним, да я бы и не стал делать этого по своей воле, если бы не одно обстоятельство. С какого-то времени ко мне вдруг стал приходить один и тот же чудесный сон. В этом сне старый священник стоял рядом с огромной горой, состоящей из золота, драгоценностей, шелка. К этой горе, один за другим, подходили разные люди – старые и молодые, всяких национальностей и языков, и священник раздавал им золото из этой кучи. Одним больше, другим поменьше, но каждому совсем немного по сравнению с целой горой. К концу каждого сна гора чуть-чуть уменьшалась, но я по-прежнему, как ни старался, не мог увидеть её вершины. Этот сон разбередил мою душу. Я узнавал лица людей, подходящих к горе, и эти лица мучили меня. Я смотрел на старого священника, и тут же опускал взгляд - его лик стал для меня как палящее солнце. Покой мой улетучился. Воспоминание о моем сне не давало мне покоя и днем. Мне стало тесно в моей тюрьме. В один день я встал рано утром и вдруг почувствовал, что стал ужасно старым за эти годы. Волосы мои стали седы, руки и ноги слабы, ум забывчив. Невыносимая тоска стала разрывать моё сердце, я мучительно захотел снова оказаться на свободе. Весь день я рыдал и кидался на стены, но ничего не менялось. Тоскливая мысль пришла мне в голову – я вдруг подумал, что когда я умру, никто и нигде не узнает об этом, потому что весь мир давно забыл имя Великого Вора, опустошавшего города. И эта-то мысль и заставила меня завопить изо всей силы, взывая к той, чье имя я, как казалось, должен был давно позабыть. И она не заставила себя ждать. Она явилась передо мной в чудесном образе могущественной, прекрасной и юной королевы. Шелковое темное платье оттеняло белоснежную шею. На меня смотрели два молодых сверкающих глаза, горящих как пламя цыганских костров. Но это, безусловно, была она – моя Альма. -Мой бедный измученный мальчик, - произнесла она ласково, - ты совсем загрустил. Но не бойся теперь ничего. За долгие годы твоего заточения сила моя бесконечно возросла, и теперь я пришла, чтобы вывести тебя отсюда. Всё, что от тебя требуется, - это снова поверить мне. С моей помощью ты опять станешь великой славой нашего рода, дай только мне свою руку, прошу… Я с радостью и доверием протянул к ней руку. Она сделала ко мне шаг, и стены моей камеры начали таять. Вдали, за облаками я увидел зеленый луг и множество богатых цыганских шатров на нем. А вокруг – вокруг шатров бушевал самый радостный цыганский праздник. Лилась весёлая музыка, цыганские девушки, одна краше другой, водили свой хоровод. В центре поляны стоял золотой трон, усыпанный цветами. Трон пустовал, и я понял, что он ждет меня. Увидев все это, я уже готов был шагнуть навстречу к Альме и взять её руку, как вдруг... Я понял в эту секунду, что выйдя отсюда, я уже больше никогда не увижу своего сна и старого священника в нём. И странное дело – вдруг оказалось, что этот страшный сон дорог мне! Невероятная мысль пришла мне в голову – я подумал о том, что зеленый луг и мой табор, а также и весь мир со всем его богатством не стоит одного этого сна, даже более – все шелка, все драгоценные камни, все золото вселенной - тусклы и убоги в сравнении с ним. Моя рука, протянутая к Альме, опустилась. Я сделал шаг назад. И едва это произошло, как далекий прекрасный луг исчез вместе со всеми шатрами, а на его месте возникла черная бездонная дыра, которая задержалась перед моим взглядом всего на одну секунду, а потом стены камеры снова обступили меня. Лицо Альмы исказилось уже знакомой мне ненавистью. От этой ненависти на её лице появилась первая морщинка, которая тут же разрослась как паутина по её щекам. Я отшатнулся и брезгливо поглядел на стоящую передо мной прежнюю отвратительную старуху. Зашипев как змея и зарычав на меня по-звериному, она произнесла: -Ты не поверил, что я дам тебе истинную свободу, тогда поверь в другом – теперь ты заживо сгниешь в этой тюрьме, и крысы сгрызут твоё беспомощное дряхлое тело! С тех пор старуха, вот уже долгие годы, сидит в углу моей камеры и без перерыва шепчет мне о том, что несчастнее меня человека нет и никогда не будет на всем белом свете. И, о Боже, прости меня! к великому сожалению, я очень часто верю ей, прихожу в отчаяние и плачу. Тогда она снова становится прекрасной, юной и могущественной и протягивает ко мне свои руки. Я желаю выйти вместе с ней на волю, но всякий раз останавливаюсь, потому что страх потерять мой волшебный сон сильнее страхов, которыми окружает меня она. Всё не так плохо. Мой старичок священник с недавних пор стал разговаривать со мной в моем сне. Каждую ночь он утешает меня и убеждает не верить старой Альме. Он просит меня потерпеть и постараться полюбить мою нынешнюю жизнь. Гора золота становится все меньше и меньше, и теперь я даже могу разглядеть её вершину, где-то там, высоко в небе, и постепенно начинаю понимать своего старичка. Я верю в то, что время освобождения от гадкой колдуньи, мучающей меня, уже совсем недалеко. Уже очень скоро я совсем перестану верить ей, и тогда ей останется только злиться и скрежетать зубами. Я верую в тот день, когда дверь моей камеры распахнется, и я, уже наяву, увижу старичка-священника, который протянет ко мне свои руки и скажет: «Встань, мой сын, и иди. Отныне ты свободен». |
||
| Категория: Рассказы | Автор: Иван Перекатов | нравится 0 Дата: 09:09:2011 |